Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

Ты уже присутствовал при крушении того, что когда-то считалось ИДЕАЛЬНЫМ БРАКОМ, но тяжкие времена, дни безденежья, чужое вмешательство и третьи стороны превратили любовь в ненависть. Так чего же ТЕБЕ-то ждать? Жизнь злая штука, и по тому, как ты ее начинаешь, я могу ожидать от этого брака только несчастия и развала, безо всякой надежды на счастливый финал.

ПОДУМАЙ ПОДУМАЙ ПОДУМАЙ как следует, прежде чем сделать окончательный шаг. Потому что с 20 августа, рокового для тебя дня, моя дверь и все, что к ней прилагается, будет для тебя закрыто. Двери всех Хершей будут захлопываться у тебя перед носом. А оттого, что ты не женат по еврейскому закону, твои дети, если они у вас будут, будут считаться незаконнорожденными ублюдками.

Так что вот сам теперь и смотри, ВЫБИРАЙ между:

А. Твоим отцом, который всегда желал тебе только самого лучшего.

Б. И какой-то посторонней Ж, которая вкралась в твою жизнь.

Если выберешь Ж, то есть Б, я не вижу иной альтернативы кроме того, чтобы просить тебя забыть мой адрес и никогда не пытаться со мной увидеться. На этом с тяжелейшим сердцем я завершаю это письмо, которое может оказаться последним.

ТЕПЕРЬ ОТ ТЕБЯ ЗАВИСИТ: «Б ИЛИ НЕ Б, ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС».

Однако, как это ни прискорбно, но в течение нескончаемо долгого и невероятно мучительного времени, длившегося, впрочем, всего каких-нибудь пару месяцев, сие зависело вовсе не от Джейка, чье решение было и так бесповоротным. Решать предстояло Нэнси — сегодня безоговорочно влюбленной, а назавтра вдруг отстраненной и надувшейся. Нэнси, которая в Париже не сказала нет, но и да не сказала тоже. Которая противилась (хотя и знала, как больно это его ранит) его настойчиво повторяющимся попыткам завалить ее подарками и закутать обновками с ног до головы, поскольку опасалась, что любая форма приятия утвердит его права на нее.

Поставит на ней клеймо: «Собственность Джейка Херша». Навек, непоправимо, невозвратно.

Уже и в Лондон вернулись, а она все колебалась, по большей части в его присутствии расцветая, однако в худые дни и раздражаясь, даже возмущаясь тем, как нагло он прибрал ее к рукам: уже на вторую неделю знакомства перестал звонить и спрашивать, свободна ли она вечером, — какое там! — он просто приходил после работы каждый день — заваливался как к себе домой, будто так и положено, падал на диван, клал ноги на журнальный столик, сбрасывал туфли и наливал себе рюмочку. Он буквально не давал ей дохнуть и этим пугал ее, и все же… все же она с нетерпением ждала его прихода каждый вечер, раздражалась, когда он опаздывал, заключала его в объятия в дверях и льнула к нему в постели перед ужином. Он волновал ее, радовал, заставлял помимо воли улыбаться. И ни один мужчина не был с нею так нежен. Однако бывали дни, когда накатывало донельзя неприятное чувство, будто она трофей, добыча, которая Джейку и нужна-то только потому, что Люк за ней погнался первым; в такие дни она бы с удовольствием не видела его вовсе, какими бы ни были приятными их встречи. В подобные злые дни она была бы несказанно рада вообще не мыться, не краситься и не наряжаться ради этого Джейка — только чтобы его соблазнить, чтобы доставить ему удовольствие: да ну его, лучше своими делами заняться. Уж какими ни на есть. Постирать, например, бельишко, послоняться по квартире в старом свитере и джинсах, почитать, послушать пластинки, а когда захочется, угоститься сыром и крекерами, вместо того чтобы готовить полномасштабный обед на двоих. С этими обедами, кстати, тоже сплошное и все нарастающее наказание, — и не в трудоемкости дело (или необходимости какой-то их особой гастрономической изощренности — как-никак стряпуха она отменная), а в том, что не всегда можно быть уверенной, на какой именно из ее кулинарных изысков хозяин взглянет, радостно потирая руки, облизнется и зверски набросится. Бывали вечера, когда ей больше хотелось чего-нибудь такого, к чему лежит именно ее душа, как бы оно ни было непрезентабельно, — ведь надоедает же вечно быть наготове, непрерывно угадывать его настроения. Интересоваться только его желаниями. Его работой. Его разбухающим эго.

Ее попытки устроиться на работу его, конечно, только раздражали.

— В здешних издательствах столько не платят, чтобы на это можно было жить, — сказал он. — У них там зажравшиеся богатенькие девчонки чуть не за просто так сидят, женихов себе поджидают.

Осторожно, крадучись, делая вид, будто в их взаимоотношениях не происходит никаких изменений — ну, то есть что она в принципе имеет право встречаться и с другими мужчинами, — он начал мелкими шажками, по миллиметрику перемещаться в ее квартиру. То придет со свежей спаржей из «Харродса» (весьма, надо сказать, обдуманный подарок), то принесет говяжьей вырезки, а заодно уж и тиковую салатницу, да еще вот кофемолка симпатичная подвернулась — разве не сгодится в хозяйстве? — а когда она начинала с жаром настаивать, чтобы они либо ели то, что она может купить сама, либо приходи после ужина, он напускал на себя такой обиженный вид, словно его как минимум несправедливо высекли, и она потом в постели старалась как могла, исступленно тешила его самолюбие, а он все это воспринимал как разрешение продолжать в том же духе, так что в канун выходных приезжал на машине, полной бакалеи и напитков, и целыми упаковками тащил в дом свою любимую еду и спиртное.

Вначале у них было заведено так, что до трех ночи он нежился в ее постели, после чего — ладно, раз тебе так важна твоя независимость (означающая раздельное проживание), так уж и быть — и он вынужден был с неохотой вставать, затем, дрожа от холода и жалости к себе, ехать домой, чтобы плюхнуться там в собственную постель. Но однажды ему было позволено остаться на всю ночь, и он решил, что нет ничего разумнее, как оставить у нее в ванной свою зубную щетку, бритвенные принадлежности, да и запас чистых рубашек и трусов в квартире не будет лишним. Потом опять-таки: утром ему нужно будет читать сценарии — значит, нужна удобная прикроватная лампа, утренние газеты, к которым он привык, да и запас мацы не помешает — он же так любит рассеянно хрумкать ею в постели! В ее, между прочим, постели. Теперь, когда в ее квартире звонил телефон, уже было неочевидно, ей это звонят или ему. Превозмогая негодование, она записывала телефонограммы. Будто она его секретарша. Или любовница. Но ты и есть его любовница, разве не так, Нэнси, душечка, ведь даже и твой день по-настоящему не начинается, пока он не войдет в дверь. Ты даже спишь лучше, когда он рядом. Но это лишь усиливало ее отвращение к себе. Потому что как это так — чтобы ее счастье зависело от кого-то еще! Да кто вообще его знает, можно ли ему верить? А вдруг она ему надоест? Или уже надоела? Потом однажды утром, почесываясь в ее постели, он настолько разомлел, что вслух подумал:

— А не пора ли перестать дурить самих себя? Может, съедемся?

Она тут же взвилась и выпрыгнула из кровати.

— Еще чего не хватало! Это мой дом, — и принялась торопливо стаскивать его пожитки в середину гостиной. Рубашки. Трусы. Пресловутую кофемолку. Сценарии. Прикроватную лампу. Банку селедки пряного посола. Он скрылся в ванной, стал собирать там остальное свое барахло, что заняло у него подозрительно много времени, а затем со вздохами, оханьем и кряхтеньем, — ну, если ты так решила… — сгреб вещички, поверх кучи которых легла палка салями. Нэнси стояла у окна и, размазывая слезы по щекам, смотрела, как он спускается по наружной лестнице, подбородком помогая себе удерживать расползающуюся груду, а следом тащится шнур от прикроватной лампы, и его вилка прыгает по ступенькам.

По-детски разобиженный, он следующим утром не позвонил, и она долго плакала, особенно уязвленная тем, что не смела никуда днем выйти: вдруг он все-таки звякнет? Вечером он тоже не проявился, чем вызвал ее гнев. Квартира стала вдруг как нежилая. Пуста, безрадостна. И так этим ее разозлила — то есть не именно пустотой, а самим фактом того, что ей приходится признать свою зависимость, — что, когда на следующее утро он снизошел до звонка, она со всей возможной холодностью проинформировала его о том, что — извини, но сегодня у нее свидание.

Нэнси намылась, накрасилась, напудрилась, надела пояс для чулок, при виде которого Джейк восторженно вопил и лупил кулаками подушку, а к нему лифчик с застежкой, что не давалась ему, хоть умри. Напялив платье, расстегнула две верхние пуговки, потом снова их покаянно застегнула, чувствуя себя преотвратно: стало страшно — сможет ли она вообще переносить близость другого мужчины? Вот еще новости! Она ведь в своем праве, разве нет? И она храбро приоткрыла шкафчик с медикаментами — просто так, на всякий случай: убедиться, что там имеется вагинальный гель. Она еще искала тюбик и колпачок, сама не веря в то, что у нее действительно хватит пороху, и по ходу дела вслух ругала Джейка, когда в дверь позвонили. Кинувшись открывать, она все-таки расстегнула верхние две, а потом и три пуговки платья. От собственной смелости зардевшись.