Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

И Додик, продолжая в том же духе, рассказал, что они с Марленой пошли на сделку. Он согласился свозить ее в Лондон, где у него все равно есть дела, и там попытаться поставить эту пьесу. Он все ей устроит с одним условием — чтобы, если пьеса провалится, она бросила театр и родила ребенка.

— Короче, как ты думаешь, — спросил в конце концов Додик, — найдется кто-нибудь настолько сумасшедший, чтобы поставить тут эту хрень?

— Нет. В Торонто — может быть. Кстати, кто автор?

Имя автора значилось на первой странице, но было забито иксами.

— Дуг Фрейзер.

— Господи, я-то, блин, тоже! Мог бы и сам догадаться.

— А, ч-черт! Время-то как бежит! — Додик вскочил. — Приходи сегодня с нами обедать. Я Марлене уже обещал…

— Сегодня — нет. Сегодня я занят. Завтра, если ты не против.

— Заметано. Да, еще одно. Если Марлена спросит, я с тобой обедал. Гут?

— Гут-то гут, Большой Уд, только я понял так, что у вас любовь?

— Любовь, а как же! Только она ведь все равно когда-нибудь мне изменит. Это хоть к гадалке не ходи! И я буду стоять как дурак с вымытой шеей? А так у меня хотя бы отмазка есть, что я ей первый рога наставил. Короче, завтра в семь, ладно?

Полненькая, увешанная дорогими побрякушками Марлена Тайлер в платье из мерцающих синих блесток вся переливалась и сверкала; на голове сложное сооружение из крученых и начесаных пергидролевых локонов, накладные ресницы тяжело подрагивают, к подбородку прилеплена мушка, и золотая Звезда Давида (лучшее средство от сглаза, а как же!) зажата в ложбинке между стиснутых грудей. Плавным шагом прошествовав по вестибюлю отеля «Дорчестер», присоединилась к Додику и Джейку.

— Таки вы знаете, где я сегодня оттопталась? — сказала она. — Я оттопталась там, где ступал сам Диккенс! Вы такой счастливый, что живете здесь, Джейк. Атмосфера — так и разит!

За обедом Додик принялся рассказывать Джейку о том, как он не попал к Хершам на главное событие года — бар-мицву многоюродного брата Ирвина.

— Твой дядя Эйб в него столько денег вбил — мог бы построить крейсер. Обожает пацана. Считает его гением.

Но Марлену от разговоров о пьесе отвлечь было невозможно.

— Как вы думаете, нам трудно будет здесь найти поддержку? — спросила она.

— А почему бы вашему богатому мужу самому всю эту канитель не профинансировать?

— А как это будет выглядеть? — вмешался Додик, сердито поглядев на Джейка. — Я желаю пьесе всяческого успеха, но, если будет известно, что ее поставили только благодаря моим деньгам, над нами будут смеяться! Как над Рэндольфом Херстом с Марион Дэвис[214].

Тут Марлена как раз отплыла в дамскую комнату.

— Додик, зачем ты ее водишь за нос? Она же любит тебя.

— О чем ты говоришь? Что значит любит? — фыркнул тот. — Кто, черт подери, способен полюбить Додика Кравица?

— Брак это давно прогнивший буржуазный институт, — разглагольствовал Джейк в Париже. — От него воняет. А я человек современный, ты же знаешь, Нэнси. Но наш брак будет особенный. Скала!

Отец Джейка смотрел на это по-другому. За неделю до того, как Джейк явился вместе с Нэнси и Люком в качестве свидетеля в Хэмпстедское бюро регистрации актов гражданского состояния, отец прислал ему авиапочтой, да еще и с доставкой нарочным, письмо, к которому приложил вырезку из газеты «Монреаль миднайт».

СМЕШАННЫЙ БРАК — ВСЕГДА СКАНДАЛ!

Большинство смешанных браков разваливаются! К такому печальному выводу пришла редакция нашей газеты после тщательного изучения того, в каком состоянии находится статус кво этого важного вопроса теперь, когда все больше молодых пар переступают религиозные и расовые барьеры, объединяясь с другом или подругой «всей жизни».

Начиналось письмо вроде мирно: Дорогой сын!

Тебе кажется само собой разумеющимся, что я благословлю этот твой нечестивый брак, приложив еще и чек на свадебный подарок, но я тебя должен разочаровать. В прошлом мне приходилось во многих случаях защищать твою самостоятельность, но как я могу защитить тебя в том постыдном деле, которое ты затеял?

Когда в Торонто вышла твоя первая телевизионная постановка, я уже начинал тобой гордиться и надеялся, что в один прекрасный день ты поставишь что-нибудь хорошее и успешное, что ты найдешь себе подходящую подругу жизни и я смогу без стыда приходить в твой дом. Но нет, ты не таков! Тебе приперло ехать в Англию и ставить пьесы там. В Торонто ты прилично зарабатывал, больше меня. Но Канада оказалась тебе мала. НА ЕЕ ПЛОЩАДИ МОЖНО РАЗМЕСТИТЬ ВСЮ ЕВРОПУ, я тебе сто раз это говорил, но кто же будет слушать старика отца? Который нужен, только чтобы клянчить у него деньги!

В своем письме ты заявил, что женишься не на еврейке или язычнице, а на женщине, ЧТО ТЫ ЖЕНИШЬСЯ ПО ЛЮБВИ. А вот скажи-ка мне, много ли ты видел молодых пар, которые бы женились по ненависти? Нет, это дело всегда происходит по любви, а еще лучше, когда по любви с первого взгляда. Эк у нас! (Эк у нас — по первым буквам значит «это курам на смех».)

А из какой она семьи, семья-то у нее какая-нибудь есть? Они-то захотят ли принять между собой еврея? Мы же прекрасно знаем, какие гоим ханжи. А что будет, если ты поставишь плохую пьесу или тебя с работы выгонят и не будет денег платить по счетам? Ты взъерепенишься и обратишься к бутылке. Слова, аргументы — твоя вина, не твоя и так далее, а потом вмешается кто-то третий, и что тогда? Первое слово, которое ты тогда услышишь, это жид пархатый, ничтожество, пьяница, шмок…

Слово «шмок» отец, видимо поразмыслив, забил на пишущей машинке литерами хххх.

…а ты станешь отвечать гневными словами, причем, зная тебя, Я УВЕРЕН, что слова эти будут не из приятных, да и пьесы, которые ты ставишь, полны неприличных слов, просто перенасыщены ими, так что тебе на язык они придут естественно и легко.

Ты уже присутствовал при крушении того, что когда-то считалось ИДЕАЛЬНЫМ БРАКОМ, но тяжкие времена, дни безденежья, чужое вмешательство и третьи стороны превратили любовь в ненависть. Так чего же ТЕБЕ-то ждать? Жизнь злая штука, и по тому, как ты ее начинаешь, я могу ожидать от этого брака только несчастия и развала, безо всякой надежды на счастливый финал.

ПОДУМАЙ ПОДУМАЙ ПОДУМАЙ как следует, прежде чем сделать окончательный шаг. Потому что с 20 августа, рокового для тебя дня, моя дверь и все, что к ней прилагается, будет для тебя закрыто. Двери всех Хершей будут захлопываться у тебя перед носом. А оттого, что ты не женат по еврейскому закону, твои дети, если они у вас будут, будут считаться незаконнорожденными ублюдками.

Так что вот сам теперь и смотри, ВЫБИРАЙ между:

А. Твоим отцом, который всегда желал тебе только самого лучшего.

Б. И какой-то посторонней Ж, которая вкралась в твою жизнь.

Если выберешь Ж, то есть Б, я не вижу иной альтернативы кроме того, чтобы просить тебя забыть мой адрес и никогда не пытаться со мной увидеться. На этом с тяжелейшим сердцем я завершаю это письмо, которое может оказаться последним.

ТЕПЕРЬ ОТ ТЕБЯ ЗАВИСИТ: «Б ИЛИ НЕ Б, ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС».

Однако, как это ни прискорбно, но в течение нескончаемо долгого и невероятно мучительного времени, длившегося, впрочем, всего каких-нибудь пару месяцев, сие зависело вовсе не от Джейка, чье решение было и так бесповоротным. Решать предстояло Нэнси — сегодня безоговорочно влюбленной, а назавтра вдруг отстраненной и надувшейся. Нэнси, которая в Париже не сказала нет, но и да не сказала тоже. Которая противилась (хотя и знала, как больно это его ранит) его настойчиво повторяющимся попыткам завалить ее подарками и закутать обновками с ног до головы, поскольку опасалась, что любая форма приятия утвердит его права на нее.

Поставит на ней клеймо: «Собственность Джейка Херша». Навек, непоправимо, невозвратно.

Уже и в Лондон вернулись, а она все колебалась, по большей части в его присутствии расцветая, однако в худые дни и раздражаясь, даже возмущаясь тем, как нагло он прибрал ее к рукам: уже на вторую неделю знакомства перестал звонить и спрашивать, свободна ли она вечером, — какое там! — он просто приходил после работы каждый день — заваливался как к себе домой, будто так и положено, падал на диван, клал ноги на журнальный столик, сбрасывал туфли и наливал себе рюмочку. Он буквально не давал ей дохнуть и этим пугал ее, и все же… все же она с нетерпением ждала его прихода каждый вечер, раздражалась, когда он опаздывал, заключала его в объятия в дверях и льнула к нему в постели перед ужином. Он волновал ее, радовал, заставлял помимо воли улыбаться. И ни один мужчина не был с нею так нежен. Однако бывали дни, когда накатывало донельзя неприятное чувство, будто она трофей, добыча, которая Джейку и нужна-то только потому, что Люк за ней погнался первым; в такие дни она бы с удовольствием не видела его вовсе, какими бы ни были приятными их встречи. В подобные злые дни она была бы несказанно рада вообще не мыться, не краситься и не наряжаться ради этого Джейка — только чтобы его соблазнить, чтобы доставить ему удовольствие: да ну его, лучше своими делами заняться. Уж какими ни на есть. Постирать, например, бельишко, послоняться по квартире в старом свитере и джинсах, почитать, послушать пластинки, а когда захочется, угоститься сыром и крекерами, вместо того чтобы готовить полномасштабный обед на двоих. С этими обедами, кстати, тоже сплошное и все нарастающее наказание, — и не в трудоемкости дело (или необходимости какой-то их особой гастрономической изощренности — как-никак стряпуха она отменная), а в том, что не всегда можно быть уверенной, на какой именно из ее кулинарных изысков хозяин взглянет, радостно потирая руки, облизнется и зверски набросится. Бывали вечера, когда ей больше хотелось чего-нибудь такого, к чему лежит именно ее душа, как бы оно ни было непрезентабельно, — ведь надоедает же вечно быть наготове, непрерывно угадывать его настроения. Интересоваться только его желаниями. Его работой. Его разбухающим эго.