Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

В квартире жила еще семья шофера «скорой помощи», которого звали Бордюр, — он частенько употреблял это слово как ругательство; впрочем, кажется, просто не знал его значения, как и многих других слов, потому что однажды спросил меня:

— Вот у вас будильник называется «Аллегро». Это кто такой?

Жену лысого шофер называл «волнительной женщиной» — «разволнует и уйдет». Лысый, в свою очередь, жульнически-вкрадчиво следил за женой шофера и называл ее «Красная шапочка» (она действительно по квартире ходила в вязаной шапочке).

— Интересно, — поделился он со мной, — снимает она ее на ночь или так и спит в ней?

Оба мужчины проявляли жгучий интерес к женам друг друга, и у меня мелькнула захватывающая идея — чего бы им не поменяться благоверными?

Меня прописали у тетки на два месяца, как гостя, и я, бесшабашный, подал заявление в лучшее художественное училище на Сретенке (нет, чтобы выбрать что-то попроще). Стал готовиться к экзаменам: писал маслом натюрморты, изучал импрессионистов в музее им. Пушкина, ездил на станции Левобережная и Фирсановка на этюды (Федор сказал: «Там красивые березы»).

В последних классах школы я рисовал много, но профессиональной подготовки не получил, и в моих этюдах сказывался рыхлый рисунок и боязнь цвета; этюды выглядели зализанными, замученными, беспомощными — явно не хватало ремесла.

Тетка вела монотонный (попросту унылый) образ жизни: больше двадцати лет работала упаковщицей на кондитерской фабрике «Ударница», двадцать лет пребывала на одном и том же маршруте — дом, фабрика, магазин; за двадцать лет ни разу не выбралась на природу, не видела ни восхода, ни захода солнца и только один раз была в театре; правда, фильмы изредка смотрела в кинотеатре «Отдых», благо он находился в соседнем доме. За время моего проживания у нее, тетка два раза ходила в «Отдых» (смотрела какие-то индийские мелодрамы) и оба раза возвращалась жутко расстроенная:

— …Она его так любила, а он оказался негодяем, бросил ее. Вот вы все, мужчины, такие!

Мне приходилось отдуваться за все мужское население.

Тетка выпивала. Позднее я узнал, что она начала выпивать еще в молодости от несчастной любви к какому-то врачу; будто бы этот врач бросил ее, «очень красивую и очень порядочную» (слова моей матери). С отчаяния тетка вышла замуж за парня из деревни, прописала его у себя, устроила проходчиком в шахту метрополитена.

Тетка пила втихомолку и думала, что ловко скрывает порочную наклонность; она и слышать не хотела о своей болезни, ругала «разных опустившихся пьяниц» — возмущалась теми, кто «валяется на клумбах», но в душе радовалась, что кто-то пьет больше и «безобразней», чем она. Без четвертинки из магазина тетка не возвращалась. После работы она некоторое время колготилась на кухне, где между соседями постоянно происходили стычки, и тетка принимала в них самое активное участие, потом, разгоряченная, входила в комнату и, сославшись на усталость, ложилась на кровать, а через пять минут, нетерпеливо шмыгая носом, просила меня взглянуть, «как там супчик».

— Теть, ты же его только поставила, — удивлялся я.

— Иди, иди, не ленись, а то еще фифочка что-нибудь подсыпет (жена члена домкома все грозилась заявить в милицию о том, что тетка появляется на кухне в нетрезвом виде).

Закрывая дверь, я краем глаза замечал, как моя тучная тетка с невероятной скоростью устремлялась к шкафу, слышался звон, бульканье, кряканье. Когда я входил в комнату, тетка уже вновь лежала на кровати и заплетающимся языком объясняла:

— …Давление что-то поднялось.

Но через десять минут снова просила меня посмотреть «супчик» и опять вскакивала и спешила к шкафу.

Тяжелая работа на фабрике и жизнь с нелюбимым мужем («человеком, у которого на ладонях нет линий, то есть пустая жизнь») загубили в тетке все стремления и способности. Как и жена члена домкома, тетка считала мужа «себе не парой», но, в отличие от той бездельницы, так считала обоснованно — великолепные вышивки гладью и аппликации свидетельствовали о ее одаренности. Со временем в близлежащих магазинах тетке перестали продавать водку (возможно, по настоянию соседки) и, бывало, она посылала меня.

— Сходи в продовольственный, соль забыла купить. Да возьми и четвертинку. Федор придет, будет ворчать, что не купила… Нет! Постой! Возьми уж пол-литра, все равно завтра идти.

Иногда, выпив, тетка не ложилась на кровать, а распахивала окно и, закрыв глаза, подолгу вдыхала свежий воздух. Первое время я думал, у нее действительно повышенное давление, но потом заметил, что она и перед сном совершает этот ритуал уже в ночной рубашке. В один из таких моментов я случайно взглянул на улицу и увидел в окне противоположного дома седовласого мужчину — он сосредоточенно наводил бинокль на мою, еще достаточно привлекательную, родственницу. Я не выдержал и показал ему из-за теткиной спины кукиш.

На ночь тетка красилась, пудрилась, душилась духами. Заметив эти приготовления, я спросил:

— Теть, ты куда?

— Никуда. Спать.

У нее была навязчивая идея, что она умрет во сне, и ей хотелось выглядеть красивой после смерти.

По утрам тетка подолгу приходила в себя и от выпитого накануне, и от ошеломляющих снов, которые она серьезно и тщательно разгадывала и пересказывала соседям.

Говорили, в первые годы супружества Федор не пил и не курил, но со временем тетка сделала из него стойкого собутыльника и заядлого курильщика. При мне тетка не раз к нему обращалась:

— Что сидишь мрачный? Небось, выпить хочешь? (а Федор читал «Вечерку» и не думал о выпивке). — Ладно уж, племянник, сбегай в продовольственный.

Федор ворчал и уходил на кухню, но когда я приносил водку, тетка приводила его в комнату и они выпивали. Наливали и мне, и я делал глоток за компанию, хотя вскоре, дуралей, стал делать и два, и три глотка, и неизвестно чем бы это кончилось (с моей-то удалью!), если бы задержался у тетки надолго.

Кстати, в той квартире и остальные мужчины выпивали, правда, лысый только по воскресеньям (говорил, обладает невероятной силой воли), а шофер и в будни, причем делал заначки: прятал от жены четвертинки по всей квартире. Позднее я находил их в самом неподходящем месте: раз в туалете дернул цепочку, а вода не спускается. Заглянул в бачок, а там четвертинка. Я отдал ее тетке, а на следующий день шофер у всех допытывался:

— …А кто сегодня делал уборку? — и дальше, с возрастающим волнением: — А в туалете ничего такого не видели? Вот бордюр! Ну и народ пошел!

После того случая шофер стал дублировать заначки и делать отметины на стенах на случай забывчивости. Бывало, вечером на кухне что-нибудь упадет, все выскакивают, и начинается: женщины поносят тетку, шофер спешить проверить, цела ли заначка, лысый пялится на «Красную шапочку» и, как бы пытаясь ее успокоить, обнимает за бедра — или все это в другой последовательности.

Для меня кухня была бесплатным аттракционом, для мужской части квартиры — клубом, для женской — неким полигоном, где каждая из соседок оттачивала словесное оружие, нащупывала пути к разгрому соперниц и действовала в силу своего духа; уровень шума на полигоне впрямую зависел от настроения соседок и количества спиртного, принятого тем или иным соседом.

Теткина коммуналка — мое первое открытие, открытие того, как люди умеют отравлять жизнь друг другу. Я наивно представлял столичные квартиры благочестивым «высшим светом», а окунулся в «болото» с обильными жалобами, заурядными скандалами. Особенно контрастно коммуналка смотрелась на фоне живописных фасадов домов, набережной, Крымского моста — так что здесь было над чем задуматься. Кажется, тогда я впервые понял неодномерность бытия, вечное противоборство добра и зла, но еще не уловил правильного соотношения сил.

По вечерам я бродил по набережной до водного стадиона «Динамо», на котором висел идиотский плакат «Все мировые рекорды должны принадлежать спортсменам СССР», или шел по Метростроевской до станции метро «Кропоткинская» и дальше по бульварам до Арбата…

Прогуливаясь, я сделал второе открытие: москвичи настолько привыкли к красоте своего города, что не замечают ее: все несутся куда-то, что ни спросишь — отмахиваются, а приезжие, с их обостренным восприятием новизны, внимательны к каждому переулку, к каждому дому, и часто от избытка чувств интересно выражают свои впечатления. Впрочем, все это мелочи.

Ходил я и по другим близлежащим улицам, чаще других — по Пироговской до Новодевичьего монастыря; там находилось несколько институтов; студенты сидели в скверах, толпились у киосков; я подходил к ним, прислушивался к их разговорам — эти разговоры сами по себе имели для меня огромную ценность, они показывали уровень общения, о котором я только мечтал.

Там, на Пироговке, я сделал третье, самое важное открытие — понял, почему меня тянуло в Москву — ее ритм соответствовал моему необузданному темпераменту, в ней сосредоточено все то, чего мне не хватало в захолустном сонном поселке. Я понял, что только в этом городе смогу найти себя и реализоваться, и мне не терпелось вжиться в новую обстановку, обзавестись знакомыми. «Вперед!» — то и дело подбадривал я себя.