Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Трифон Иосифов

Вот и отпраздновали мы победу над фашистской Германией, пробежал-прокатился и весь сорок пятый, а от моих — ни звука, ни строчки, ни следа. Обыкновенный человек что делает в таких случаях? Ну, поплачет-поплачет да и привыкнет к горю. Однако что-то внутри, в душе подсказывало мне, что о настоящем горе еще рано говорить — тем более что я все чаще и чаще терпела сильную физическую боль, которая мучила мое постепенно окостеневающее тело. Санатории давали только временное облегчение. Но стоило мне хоть чуть-чуть собраться с силами, и я впрягала моего старого верного конька, двигалась в следующий окружной городок и поднимала там свой пароль «У Марии» — так я объездила половину Болгарии. В наш город я почти не возвращалась, только после очередного санатория, а так писала письма, но ответы оттуда были все те же — никто, нигде, ничего…

В санаториях мне везде разрешали ставить кибитку в какой-нибудь угол сада или парка, немного травы и сена для моего Пеструшки всегда находилось (тогда еще конский транспорт был в почете), а случалось, я приносила своему верному другу и корочки хлеба, который тогда пекли только вручную, он был очень вкусный, и лошади часто предпочитали его сену.

Так, с больничными перерывами по полгода, добралась я и до пятидесятого, успела обойти всю Южную Болгарию и вот в середине пятьдесят первого попала в Пловдив, а там, разговорившись с одним посетителем тира и, как всегда, уже почти без надежды, задав ему вопрос о своих, вдруг услышала, что Георгий воевал на фронте, был ранен в Венгрии и лежал там в госпитале. Я буквально вцепилась в этого бывшего фронтовика и вытрясла из него все, что он мог рассказать: он воевал в другой части, но попал после ранения в тот же госпиталь, запомнил Георгия потому, что и его зовут Георгий Тасев, и поэтому их часто путали, не знает, в какой части служил мой Георгий, потому что сам был ранен в голову, забинтован как кукла и даже глаза долго не мог открыть. А когда повязки сняли, тезку уже увезли в тыл…

Мы раздобыли вина, немного выпили, и я попросила его побольше рассказать мне о войне, о боях, о товарищах, добывших победу… Теперь я хотя бы знала, откуда начинать поиски. Свернула тир и немедля двинулась в Софию. Решила пойти в Военное министерство, в Красный Крест и еще выше, но на этот раз найти концы во что бы то ни стало!

Как и в прошлый раз, распрягла Пестрого на площади Возрождения и пошла за разрешением. И тут вдруг узнаю от женщины-чиновницы, к которой меня направили, что десять дней назад из нашего городка пришло распоряжение немедля вернуть меня обратно, а позавчера в совет приходили двое мужчин и лично интересовались мной… Голова у меня пошла кругом, я вскочила, схватила чиновницу в объятия, стала ее целовать как сумасшедшая:

— Пришли! Пришли, наконец! Дождалась я! — потому что у меня и тени сомнения не было по поводу того, кто меня искал…

Женщина осторожно высвободилась из моих цепких рук, села за стол, чтобы восстановить и подчеркнуть дистанцию между нами, и промолвила сочувственным тоном:

— На вашем месте я бы не радовалась так. У меня сложилось впечатление, что они искали вас, чтобы… — Она не сказала «арестовать», но ее взгляд и жесты были достаточно красноречивы. — Вам не приходилось иметь дело с черным рынком? Такая молодая, красивая девушка, только тюрьмы вам не хватает! — с укоризной добавила она и вежливо, но твердо дала понять, что занята и мне пора уходить.

Энтузиазма моего поубавилось. Но, возвращаясь на площадь к своему возу, я все-таки продолжала верить, что эти двое были Георгий и Свилен, а этим аккуратным чиновницам только и снятся черные рынки и спекулянты! И потом, если разобраться повнимательнее — зачем она намекнула мне на арест? Наверняка затем, чтобы — если я в чем-то виновна — получить от меня какую-нибудь мзду, знаю я этих чистоплюек, так же, как и раньше, они продолжают применять испытанные методы, чтобы пополнить свои карманы!.. Для них ведь нет нового, нет старого, а есть только деньги, деньги, и они, как комары, впиваются и пьют кровь у кого угодно, лишь бы богатеть и раздуваться… Ну, ничего, погодите, вот мы встанем на ноги, выучим наших ребят всем наукам, посадим их на все стулья и во все кресла, и начнется честная, справедливая, счастливая жизнь!

С такими мыслями, а больше с мечтами о предстоящей встрече я пустилась по ухабам в обратный путь в наш городок, что есть силы погоняя бедного потного Пеструшу, который еле дышал и клочья пены падали с него в дорожную пыль.

Я стегала несчастного коня, одновременно называла его самыми ласковыми именами, уверяла, что он самый красивый, сильный и смелый на земле, что ни в одной сказке нет такого чуда, что царские дочери только мечтать могут о моем Пеструше.

И не заметила я даже, как стала кричать и плакать от счастья и называть его так, как звала когда-то Георгия — «отец», и объяснять ему, как долго я ждала его, любимого, единственного, как прошла все моря и земли, чтобы найти его, как разболелась от долгого ожидания и как вдруг вмиг выздоровела от одной лишь вести о его возвращении, и теперь мы, наконец, сыграем ее, нашу свадьбу, потому что большая свадьба уже была, давно она была, и что вина на ней выпито, что салютов прогремело, что хоро́ сыграно, что крови чистой пролилось, что знамен поразвевалось… И дети от той свободы уже пошли рождаться, только наша свадьба и наши дети все медлят, потому что очень уж долго мы кумовали на большой свадьбе и все не оставалось у нас времени для малой свадьбы, но ведь она, малая, совсем не малая, потому что она наша, а наша — самая большая, верно, Пеструша, верно, отец, верно, Георгий? Дава-ай! Дава-а-ай!! А-а-а-ай!!!

Я не могла обнять Георгия, потому что между нами все время стоял стол; кроме того, всегда при наших встречах присутствовали другие люди, среди которых наверняка были и те двое, которые искали меня в Софии. Была там и одна женщина, красивая такая, с пышными волосами и родинкой на левой щеке. Вначале я не могла понять, о чем меня спрашивают — учтиво, холодно, сдержанно, потом осознала, что нет ничего ужаснее того, что происходит: это Георгий о чем-то спрашивает меня — учтиво, холодно, сдержанно — и на «вы»… Только в четвертый или пятый раз сообразила наконец, что следы одного из провалов в околийской организации весной сорок четвертого ведут к нашей кибитке. Полиции стали известны пароли и связи, которые знала, вероятно, одна только я, если не считать тех, кто был схвачен ею при провале. Мне понадобилось еще несколько встреч, чтобы я перестала вести себя как дура, теряющая сознание от каждого вопроса, — я наконец-то взяла себя в руки и стала отвечать точно и четко — как на допросе, а это и был допрос и расследование, и, уж коли люди занялись этим, у них, значит, были некоторые основания. А если так, то я своими ответами должна, просто обязана помочь и себе и людям, потому что другого способа выйти из этого идиотского положения нет. Только к одному я никак не могла привыкнуть — обращаться к Георгию на «вы», хотя он каждый раз делал мне замечания. Я рассказала им о Марии, о том, как она помогала нам, как спасла самого Георгия, а потом раскрыла несколько особо опасных полицейских агентов, с которыми мы с ее помощью справились, как всегда заранее предупреждала нас об арестах, облавах и блокадах, которые готовила полиция, а она умела вытянуть из околийского сведения, за которые ему, безусловно, грозил суд, если бы начальство узнало о его «откровенности» с Марией. Кроме всего прочего, Мария никогда и ни о чем не спрашивала меня, чтобы я не заподозрила ее в двойной игре, а если бы даже и спросила, я никогда ничего бы ей не рассказала. Нет, Мария была перед нами чиста как стекло, оттого она и кончила жизнь самоубийством, что не могла вынести, чтобы на нее смотрели как на бывшую полицейскую шлюху. Она, и это я твердо знаю, ненавидела фашистов, и немецких, и наших, и, если бы кто-то раньше привлек ее к нашей работе, мы бы сегодня говорили о ней совсем по-другому…

И еще много чего я им наговорила, но Георгий был все так же суров, обращался ко мне по-прежнему на «вы» и на личную встречу не соглашался. После одного из разговоров, а вернее, допросов я на короткое время осталась в комнате одна, у меня уже не было сил даже плакать, и тут в комнату ворвалась та женщина с родинкой — из комиссии, залепила мне пощечину, схватила за волосы, резко повернула лицом к себе и буквально заорала:

— Говори, сволочь! За что ты продала моего братика?! Я тебя с лица земли сотру, так и знай!

— Если ты уверена в моей вине, сестра, сотри, — тихо ответила я ей, голос уже не подчинялся мне. — На твоем месте я сделала бы то же самое…

Она как-то странно поглядела на меня, отпустила и вышла. Мне стало ясно — она не была уверена в моей вине. Несколько лет спустя она нашла меня в санатории, тогда я узнала и имя ее — Денка. Волосы у нее были все такие же пышные, но их прожигала ранняя седина, и лицо сморщилось, постарело, по всему видно было, что ее терзает какая-то невыносимая мука. Она вошла ко мне в палату, рухнула на колени и стала целовать мои одеревеневшие ноги. Не могу передать, как неловко и больно, мне было, я все пыталась поднять ее, а она все повторяла и повторяла: