Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Трифон Иосифов

— Поедем в наш город, положим цветы на ее могилу, а потом я наконец займусь этим самоубийством, не верю я, что она сама могла это сделать, и если кто-то…

— Мария жива, — сухо заметил Георгий.

Мне в грудь будто ударило крупнокалиберным зарядом. Горло в момент пересохло, голова пошла кругом, я едва устоял на ногах.

— Я… я говорю о нашей Марии… — Губы у меня одеревенели, а из горла доносился еле слышный сиплый шепот.

— «Нашей»? «Нашей» нет, есть ихняя… — так же сухо, как о чем-то совершенно постороннем, заявил он.

— Да я же не о старшей говорю, черт возьми! Я о нашей, нашей Марии! Твоей и моей!

— «Твоя» Мария жива, убила себя старшая, если, конечно, «наша» не всадила в нее пулю, чтоб не выдала ее. Этого я пока не знаю.

Голова моя по-прежнему шла кругом, и я никак не мог сообразить, о чем толкует этот странный, неузнаваемый мой друг детства.

— Нет, ты прямо скажи мне — ты уверен, что наша Мария жива?

— Можешь поехать туда, и сам убедишься. Только не теперь.

— А ты был там?

— Буду скоро.

— Так чего же мы ждем! Поехали вместе! Сейчас же! Немедленно!.

Тут я вспомнил о том, что он только что упомянул про какое-то убийство.

— Что за убийство? Кого надо было выдавать?!

Лицо у Георгия стало совсем непроницаемым.

— Она боялась, что та выдаст ее связи с полицией. Валялась там в кибитке с ними и под шумок небось называла имена наших товарищей, а может, и еще что-нибудь… В общем, назначено расследование.

— Ты что, рехнулся?! Ты о чем это? — Я был просто вне себя. — Мы же о Марии говорим с тобой! О нашей Ма-ри-и! Какое еще расследование?!

Георгий поглядел на меня как-то отчужденно, стиснул зубы и медленно проговорил:

— Свилен, не заставляй меня жалеть о том, что я рассказал тебе больше, чем следовало. Потому что мне бы не хотелось, чтобы и ты потом пожалел об этом.

Я все ждал, что он добавит: «Мы же друзья». Но — не добавил. Мне впервые стало страшно, я понял, что боюсь его, Георгия, своего старого друга.

Я постарался успокоиться и начал тихо и «миролюбиво»:

— Послушай, я бы хотел подключиться к этому проклятому расследованию, я думаю — если ты и я вместе…

— Состав комиссии утвержден, и я не советую тебе вмешиваться. После расследования я расскажу тебе, о чем можно будет рассказать. О чем можно, — подчеркнул он, снова стиснул зубы и холодно взглянул на меня.

Так окончилась наша встреча после столь долгой разлуки и взаимной (до сих пор я не сомневался в этом) тоски. Еще через несколько лет, когда прошло время, все встало на место. А тогда смешение имен, путаница, возникшая по этой причине, и страшное поветрие тех лет, и шустрые мальчики, готовые во всем видеть происки врагов, и судить, судить, карать… Больше всего я думал о том, какая у меня трудная профессия, сколько знаний и опыта нужно следователю, чтобы не совершить роковой ошибки, не заблудиться в джунглях фактов, доказательств, аргументов, соображений, предположений, противоречий. А мальчикам было невдомек, они верили и «разоблачали», совершая одну ошибку за другой, один роковой шаг за другим.

И бедная наша Мария попала под это колесо. И вправду — святым предписано жестоко страдать за простых смертных.

По доброте душевной доктор написал в моих документах, что я заболела в результате тяжких условий во времена подполья. Я запротестовала, но он задумчиво поглядел на меня сквозь сильные очки и совсем домашним голосом стал уговаривать:

— Болезнь твоя тяжелая, а, насколько я понял, у тебя никого близких нет. С этой формулировкой ты получишь более высокую пенсию, которую ты вполне заслужила. Мне совсем не улыбается, чтобы такие смелые девушки, как ты, завтра протянули руку за милостыней или чувствовали себя нахлебниками. Нам предстоят трудные времена. Дай Бог тебе выздороветь, и ты сама, я знаю, откажешься от пенсии. Такие, как ты, не сидят сложа руки, если у них есть силы работать.

С этим я смирилась. Но больше всего мне было обидно то, что меня совсем отстранили от общественной работы — не давали дежурить, чтобы не утомлять ноги, перестали посылать в села, а я так любила беседовать с людьми. Зато, когда болезнь сваливала меня в постель, ребята и девочки приносили мне чего-нибудь поесть и даже кое-какие теплые вещички — шерстяные чулки, толстую жилетку или шаль. Я ругалась с ними, отказывалась от даров и все больше и чаще чувствовала себя совсем беспомощной и несчастной. И чем больше заботились обо мне, тем больше я чувствовала свое несчастье. Пенсию я должна была получить только через несколько месяцев, от денег Марии давно ничего не осталось, да и было-то их горсточка. Но я все чаще стала отвергать собранные для меня гостинцы — не только из гордости, а и потому, что время было трудное, еще ведь война не кончилась, и друзья сами еле концы с концами сводили, да еще отрывали от себя последнее для меня, а мне все равно все время хотелось есть — что делать, девятнадцать лет, да еще сохранившийся вопреки всему сельский аппетит… И вправду, две голых души не могут накормить третью — все останутся голодными. Так пусть хоть здоровые и работающие иногда поедят досыта.

В общем, думала я, думала и в конце концов решила попросить городской комитет позволить мне открыть тир. Из опыта прежних лет я знала — как бы ни был беден народ, он всегда найдет медный грош на развлечение. А в комитете я сказала, что это только на время, что я найду родных, которые смогут позаботиться обо мне, а потом и пенсия пойдет, да и я вскоре, надеюсь, выздоровею и тогда… В общем, разрешили мне немедленно, а один из новых товарищей, я его до той поры ни разу не видела, приехал ко мне в санаторий и сказал, что с моей справкой об инвалидности я могу зарабатывать свой хлеб чем и как угодно, а если мне нужна будет помощь, он окажет ее в любое время.

Вот так я снова прибила вывеску, и в первые же дни все наши повалили ко мне в тир. Одни — чтобы «вспомнить молодость» (это мы тогда любили выражаться так, хотя нам всем было от двадцати до тридцати и никто еще понятия не имел, что такое старость), другие — просто чтобы составить мне компанию и помочь в моем маленьком, но все же деле. Постепенно тир и кибитка превратились в нечто вроде нашего клуба, где мы собирались почти каждый день, вспоминали Марию и ее «уроки», обсуждали дела нашего городка и мировую политику. А когда передавали известия с фронта, включали на полную мощность старенький Мариин «Лоренц», собиралась целая толпа слушателей, и кто-нибудь из наших комментировал передачу. Так я снова ожила, почувствовала себя нужной, среди своих, тут же забыла, что я больная пенсионерка. Только Георгия все не было и не было.

В апреле, перед самым концом войны, я не выдержала и снова отправилась искать его. Я уже знала дорогу, да и в Софии неплохо ориентировалась. Собрала немного денег и решила двигаться своим «поездом», чтобы и в столице иметь и заработок, и крышу над головой. Наши ребята-мастеровые поставили кибитку на колеса от телеги, впрягли в нее купленного по дешевке тощенького немолодого коня, помогли мне собрать тир и сложить его в кибитку, и вот однажды я двинулась поутру из города. Провожали меня торжественно, с цветами, желали успеха. В детстве на селе я много раз управлялась с лошадью, так что здесь никаких проблем не было, проблемой было другое — найти подходящее место в Софии, а я хотела непременно расположиться не где-нибудь, а именно в центре, где бы Георгий и Свилен меня обязательно увидели, если пройдут мимо. Наши ребята, которые поставили на колеса кибитку, подновили и красочную дугообразную надпись на тире — «У Марии». Так что не заметить ее было невозможно.

В конце концов благодаря моим пенсионным документам, внушающим невероятное уважение к моей очень скромной особе, мне разрешили раскинуть тир на площади Возрождения, в двух шагах от церкви Святого Воскресения — самый что ни на есть центр столицы. А тут стали постепенно возвращаться с фронта наши бойцы, и надежды мои удвоились: если Георгий и Свилен были на войне, они вскоре вернутся и найдут меня. Я не смела и двинуться с места, во-первых, от страха потеряться в этом вавилоне, который тогда представляла собой София, а во-вторых, чтобы не разминуться с моими, если кто-нибудь из них случайно окажется в это время здесь. Поэтому я не ходила, как в ноябре, по разным учреждениям, а при удобном случае расспрашивала заходивших в тир солдат, офицеров, милиционеров и вообще разных людей. Никто ничего о них не знал и сказать не мог.

Только потом стало мне известно, что Георгий в это время лежал в венгерском госпитале, а Свилен был в Софии всего один день и прямо в военной форме был отправлен учиться в Москву — на площадь Возрождения он попал через несколько лет, когда вернулся с дипломом следователя…

Вот и отпраздновали мы победу над фашистской Германией, пробежал-прокатился и весь сорок пятый, а от моих — ни звука, ни строчки, ни следа. Обыкновенный человек что делает в таких случаях? Ну, поплачет-поплачет да и привыкнет к горю. Однако что-то внутри, в душе подсказывало мне, что о настоящем горе еще рано говорить — тем более что я все чаще и чаще терпела сильную физическую боль, которая мучила мое постепенно окостеневающее тело. Санатории давали только временное облегчение. Но стоило мне хоть чуть-чуть собраться с силами, и я впрягала моего старого верного конька, двигалась в следующий окружной городок и поднимала там свой пароль «У Марии» — так я объездила половину Болгарии. В наш город я почти не возвращалась, только после очередного санатория, а так писала письма, но ответы оттуда были все те же — никто, нигде, ничего…