Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

бы недостаточно лишь трансцендентного и сакраментального действия Христова помимо близости Его к нам, имманентной нашей жизни. Нам дано жить во Христе и со Христом, Его Именем совершать дела и послушания в истории, Ему служить и со-работать: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари (Мк. 16:15). Здесь сказано больше, чем о проповеди Евангелия человекам только, но и всей твари, о деле вселенском, всемирно-историческом. Здесь содержится и заповедь о Святом Граале. Христиане призываются стать воинами Царя Небесного в уничижении земном, внемлющими вдохновениям обоих Утешителей, подающих единое Утешение[139].

Доселе отсутствует богословие Святого Грааля, и излияние крови и воды из ребра Иисусова практически воспринимается лишь как эпизодическая подробность крестной смерти. Но здесь не может быть таких эпизодических подробностей, которые не имели бы в себе глубочайшего значения, каждая по-своему. Таковы и слова Господни Матери Своей и возлюбленному ученику, и «жажду» последнего горького вкушения, и исходное «совершилось». И в ряду этих подробностей с особой торжественностью повествуется об излиянии крови и воды как свидетельство продолжающегося телесного, но не-евхаристического пребывания Христа на земле[140]. Оно не принадлежит ни к явлениям Христа Воскресшего или Небесного, ни к преложению сакраментальному, в котором земное естество соединяется с Небесным и к нему возводится. Нет, это есть свидетельство того, что Христос и по Воскресении, и в Вознесении остаётся с нами для пребывания в земном временном бытии, в нашем человеческом делании, в нашей человеческой истории, дотоле, пока не упразднится самоё различие между земным и небесным, и весь мир не пройдёт чрез огнь таинственного преложения.

Размышления о войне[141]

Первая часть

I

Вопрос о войне принадлежит к числу тех «проклятых» вопросов, которые как будто так и не поддаются окончательному решению, несмотря на свою кажущуюся простоту. Они снова и снова возвращаются к нам, терзая ум и совесть. Конечно, нет ничего проще моралистического осуждения войны, по примеру Толстого, или вообще абсолютизированного пасифизма, в связи с той или иной его доктриной. И, однако, оно оказывается столь же трудно и неисполнимо, как и противоположное: милитаристическое и безболезненное приятие войны.

Вопрос о войне, очевидно, принадлежит к числу таких, которые не допускают абсолютного решения, а только относительное, и в этом вся его мучительность и трудность. Здесь, во всей жизненной его конкретности, одинаково возможны противоположные, однако и равно добросовестные его решения. Нельзя его исчерпать и заповедью «не убий» уже по одному тому, что Ветхий Завет, давший эту заповедь, сам совершенно не делает её прямолинейного применения к войне, так же как и Новый: ни Предтеча, обращавшийся к воинам (Лк. 3:14), ни Сам Господь, отнюдь не требовавший ни от Иаира[142], ни от сотника отречения от своего служения, ни апостолы, ни Церковь, канонизирующая воинов, не давали ей такого истолкования, которое свойственно лишь прямолинейному сектантству.

Не поддаётся он разрешению и если руководствоваться чувством жалости, которое легко приводит в тупик противоречий, потому что военное бездействие может оказаться столь же жестоким, как и действие. Мир с виду является, конечно, более приемлемой и бесспорной ценностью, нежели войны, однако и это отнюдь не всегда бесспорно. Не всякий пасифизм quand mкme[143], который вытекает из естественного и даже неустранимого стремления человека к покою и безопасности, представляет собою нравственную ценность и может быть оправдан. Надо взять на совесть бремя этого вопроса целиком, не уклоняясь и не закрываясь отвлечёнными принципами с их глухотой к действительной жизни. Вся недостаточность таких решений обличается перед лицом жизни, когда она в своей неумолимой логике ставит каждого лицом к лицу перед этим вопросом, от которого некуда «эвакуироваться», разве только в абстракции.

Можно ли не хотеть преодоления войны? Праздный вопрос. И разве не читаем мы в проникновеннейших пророчествах об этом обетовании: и перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать (Ис. 2:4). Однако и это есть только светлый эпизод, который сменится новой бранию, даже и после 1000-летнего царства Христова (Откр. 20:7–8). Во всяком случае не о буржуазно-себялюбивом преодолении войны говорится в Слове, но о непримиримости ко злу. Она выражается в нещадной борьбе даже в небе, в которой и ангелы не возлюбили души своей даже до смерти (Откр. 12:11), являя собой образ священной войны.

Почему же жизнь являет собой не идиллию мира, но образ непрестанной борьбы, личной, классовой, национальной? Почему не усвояется эта аксиома о мире как высшем и бесспорном благе? Потому ли только, что человечество подвержено греху, и притом крайнему, которым является всякое убийство, или же потому, что война и убийство на войне вовсе не есть зло абсолютное, самостоятельное, но производное, как один из частных его видов?

Военное убийство вовсе не есть единственный и исключительный образ смерти, но лишь один из многих. Жизнь мира отягчена смертностью, которая есть последствие первородного греха. В этом и заключается первоисточник войны, ненависти и зла. Притом всё, проистекающее из этого первоисточника, между собой переплетено в противоречивости, отсюда и проистекает вся относительность и со-относительность добра и зла в мире, а в частности, и в войне. В ней все борющиеся стороны могут чувствовать себя правыми и в этой правде утверждаться. И трудно себе представить, чтобы правда всегда и во всём была исключительно на одной стороне и не допускала этой противоречивой сложности, тем более в психологических преложениях и осложнениях. Рок войны состоит в том, что страшно её начало, которое далее уже автоматически влечёт за собой всё осложняющуюся относительность конкретных оценок. Конечно, можно сказать, что надо кому-нибудь начать и дело мира, т. е. прекратить войну. Однако и такая возможность также связана с конкретной сложностью. Костёр должен догореть, чтобы стало возможно и необходимо замирение, хотя в конце концов война должна быть преодолеваема не железом, но силою духа.

Жизнь есть трагедия, трагедия же неизбежно предполагает страдание: болезни, убийства, смерть. Человеческий разум и воля, насколько могут, стремятся преодолевать трагедию, но они бессильны её упразднить, если только это на самом деле и нужно. Счастье и гармония на земле есть лишь краткое мгновение или иллюзия, и достойно изживаемая трагедия выше их, ибо она и есть крест, данный каждому человеку.

Война также является одной из разновидностей трагедии жизни и великим крестоношением, что и есть её оправдание, хотя именно эту её сторону и хотят