Грешная женщина - Анатолий Афанасьев

Вдовкин решил обидеться. С насупленными бровками вымучил некую пышную фразу: дескать, по какому праву вы со мной так разговариваете, я все же постарше вас, и с уродливым намеком, что не только постарше, а, дескать, возможно, и поумнее кое в чем. Получилось не то чтобы неубедительно, а отчасти жалобно.

— Не пыжься, товарищ, — снисходительно заметил Алеша. — Я тебе не враг. Был бы врагом, от тебя осталась бы кучка песка. Настенька веничком махнет — и нет тебя. Но зато, если скорешимся, тебя сам Елизар не достанет. Слыхал про Елизара? Знаешь, кто такой?

— Какой-нибудь крупный прохиндей? — догадался Вдовкин.

Алеша похвалил его за сообразительность и налил еще по полной. Оказалось, не просто крупный, а один из тех, кто повязал занедужившую при коммуняках страну и целиком приспособил в свое пользование. Трахает ее и в хвост и в гриву, как хмельную полюбовницу. Таких, как Елизар, на всю Россию не больше десятка, и теперь они так укрепились, что на первый взгляд укороту им нет. Во все концы света разослали гонцов, и оттуда, из Америки и Европы, идет к ним мощная огневая поддержка. Они провернули такую реформу, после которой страну можно пластать на ломти, как жирный окорок. Кто не подоспел к дележке, тому завтра нечего будет класть на зуб. Правда, некоторые из передельщиков, запихав в пасть непомерные куски, уже подавились, но Елизар не подавится. Он аккуратен и мудр. И он не жаден. Его сила в том, что он рассчитывает на три хода вперед и безжалостен, как терминатор.

— Хочешь быть с Елизаром? — спросил Алеша.

— Не хочу, — ответил Вдовкин и отпил глоток сорокаградусной водицы. Его умилило почти точное совпадение собственных мыслей с куражливыми рассуждениями разбойника.

— Правильно, что не хочешь, — обрадовался Алеша. Он ничуть не опьянел, хотя засадил уже не меньше полбутылки. — Теперь вопрос стоит так: или мы их, или они нас. Но мы с тобой подрежем Елизару поджилки.

— Зачем? — спросил Вдовкин.

— Что — зачем?

— Зачем подрезать поджилки? Чем мы лучше его?

— Об этом тебе расскажет Настя, когда подружитесь. Но могу сказать и я. Мы живые, а он мертвый. Мы хотим жить, а он хочет властвовать. Разве не так?

— Выходит, ты не хочешь властвовать? Может, ты апостол Божий?

Алеша нехотя процедил:

— Трудно с тобой. Ты слишком много книжек прочитал. Поэтому тебя превратили в бродячего пса, а ты даже не пикнул.

И это тоже было горькой правдой. Как правдой было и то, что с каждым глотком водки, с каждой минутой Вдовкин все больше проникался странным, мистическим доверием к сотрапезнику. Алешино лицо сияло неземной отвагой, и если бы Вдовкин был художником, то всю оставшуюся жизнь рисовал бы его портреты. Удивительно, как часто мать-природа именно порок одаряет столь прелестными, победительными чертами.

Хорошо, — сказал он. — К черту дурацкую философию. Скажи, чего хочешь от меня? Зачем я тебе?

Алеша объяснил. Оказывается, подрезать поджилки Елизару Суреновичу можно было двумя способами. Первый — убить его, отправить свиньям на прокорм, куда ему давно пора. Это способ легкий, но проблему он решал лишь отчасти. На месте убитого Елизара вскоре обязательно возник бы другой Елизар, с другим именем, но, возможно, еще более ненасытный. Дело, оказывается, было не в самом Елизаре, а в плацдарме, который он занимал. В этом гниющем, смердящем болоте, где прежде располагалась великая Россия, а нынче образовались феодальные княжества с паскудным именем СНГ, все мало-мальски сухие и пригодные для обустройства нормальной жизни бугорки и кочки успел захватить Елизар со своей командой, и вытурить его оттуда можно не норовом, не испугом, не пулей, а только долларом, то есть капиталом. Это азбучные истины людского, стадного бытования, и если Евгений Петрович, доживя до седых лет, их еще не постиг, то он просто дурак и ему остается роль лакея при новых управителях, да и то, если его возьмут на эту роль, а судя по всему, как раз могут и не взять, как чересчур заносчивого перестарка.

Чтобы дать Вдовкину время осознать глубину выгребной ямы, в которой он очутился, Алеша достал из бара новую бутылку и откупорил баночку красной икры.

— Сделай бутербродик, — посоветовал Вдовкину. — Помогает от склероза.

Вдовкин, немного осоловевший не столько от количества выпитого, сколько от скорости, с которой они накачивались, поинтересовался:

— Капитал — это сколько, по-твоему? И откуда он у меня возьмется? Я же не вор.

На Алешу водка подействовала потрясающе: он еще больше одухотворился.

— Еще немного терпения, — сказал он, — и все поймешь. Главное, реши для себя: раб ты или воин.

Вдовкин толсто намазал хлеб икрой, глубокомысленно изрек:

— Перед законом, дорогой Алеша, мы все рабы. Даже ты.

Алеша улыбнулся ему, как несмышленышу, и продолжил нравоучение. Про закон, которого опасался Вдовкин, обещал объяснить чуток попозже, а пока вернулся к Елизару. Чтобы выковырнуть Елизара с плацдарма, капитал требовался большой, даже очень большой, не двадцать тысяч баксов, о которых мечтал Вдовкин, и не миллион, значительно больше. Такой капитал сам себе голова, он не укладывается в бухгалтерские ведомости, его не удержать слюнявым пересчетом; как лавина с гор, врывается он в энергетические системы и караванные торговые пути, переиначивая их под себя. Кто не понимает этого, сказал Алеша, с печалью глядя на собеседника, тот не просто дурак, но вдобавок еще и татарин. Иметь дело с большим капиталом так же опасно, как с озером ртути, но пугаться не надо. В пуповине капитала всегда есть очажок, где осторожный человек сумеет укрыться от его разъедающей, растворяющей силы. Жизнь дается человеку один раз, строго заметил Алеша, но прожить ее надо так, чтобы лечь в гроб со спокойным, улыбающимся лицом и чтобы дети, коли ты их завел, могли помянуть тебя добрым словом.

Вдовкин ощутил, что неудержимо начинает кемарить, но прежде чем уснуть, все же попытался выкарабкаться из-под словесной шелухи, которой завалил его с головой удивительный бражник.

— Ответь прямо, — взмолился он. — Чего ты хочешь от меня?

— Капитал, невозмутимо заметил Алеша, валяется под ногами, надо только уметь его поднять. Самый короткий путь к нему — не биржи, не инвестиционные фонды, а банковские компьютеры. В чреве банков он притаился, как гигантский осьминог перед пробуждением, готовый запустить свои железные щупальца туда, куда мигнет направляющее око.

— Ты же электронщик, Женя, — сказал Алеша, протыкая взглядом лоб Вдовкина. — У тебя талант и награды. А у меня воля и ум. Ты наладишь отмычку к компьютерной системе, а я подставлю мешок. И Елизару — капут! Родина тебя не забудет, друг!

На мгновение Вдовкин протрезвел, воскликнул в восхищении:

— Ну, ты удалец. Алеша! Ей-Богу, удалец! Как тебе все это в голову только приходит? Ты — и компьютеры! Ты — и экономика! Как это совместить?

— Но это возможно? — вкрадчиво спросил Алеша.

Вдовкин блаженно щурился. Еще бы невозможно. В электронике возможно все. Это его стихия, его родной, покинутый дом. В нем каждая микросхема послушно замирает в ожидании его властного прикосновения. В электронике не бывает измен, там чистая, подобная солнечному лучу, мысль заключена в радужные оболочки микросочленений. Электроника — вот истинный триумф человеческого разума.

— Это даже несложно, — усмехнулся Вдовкин. — У компьютеров нет секретов, они правдивы, как младенцы. Но я на это не пойду, Алеша. Прости, не пойду! Мне свобода дороже всяких денег.

— О свободе поговорим отдельно, — удовлетворенно хмыкнул Михайлов. — Нажрешься ею досыта. А сейчас — спать!

Дальше Вдовкин не заметил, как очутился в постели, и только помнил, как над ним склонилась Настя. Она приподняла его голову и прохладными пальцами вложила в губы какую-то таблетку. Потом поднесла чашку с водой. Он выпил и поцеловал ее руку.

— Спи, бедняжка, — сказала Настя. — Храни тебя Христос.

Когда Миша Губин очнулся в больничной палате и ощутил свое тело, прошитое пулей, то сразу погрузился в медитацию. Боль покорилась быстро, но он чувствовал, что еще не готов вернуться в мир, где пули тенькают, как синички, и торжествует подлый хам. В глубине души он был благодарен ясноокому отроку, который дал ему возможность насладиться глубоким покоем небытия. Жаль, что придется его убить.

В том зеленом уголке, куда увела его медитация, даже воздух был красив. По мягким, влажным травам стелилась тень невидимого божества. С улыбкой узнавания Миша наблюдал, как из синеватого сумрака, подобно изображению на слайде, проявляется, возникает, обретает плоть Ее величество Прекрасная дама. Как водится, в тяжкую минуту она пришла его навестить. В ее облике не было ничего греховного, но все же выражение ее глаз, и чудное мерцание кожи, и озорная повадка, с которой она опустилась на траву, и смелый жест руки, откинувшей локоны с чистого лба, — все обещало трудную работу любви. Он не заблуждался насчет нее: она была слишком нетерпеливой, чтобы быть призраком.