Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

Все же, как тот лишающий индивидуальности штамп послеродовой депрессии, наша спаси-нас-бог защита вызывала у меня отвращение. Я чувствовала, как меня пытаются выделить из всех тех нормальных-пренормальных мамочек, хотя бы как исключительно никудышную мать, и даже повесили ценник — 6,5 миллиона долларов (истцы разузнали, сколько стоит «На одном крыле»). Франклин, я уже потеряла все, кроме компании, владение которой в данных обстоятельствах казалось непроходимой глупостью. Не могу отрицать, что иногда тоскую по своему корпоративному отпрыску, отданному на воспитание чужим людям, но тогда это меня мало волновало. Меня мало волновало, проиграю ли я процесс, который хотя бы поддерживает меня в бодрствующем состоянии. Меня мало волновало, потеряю ли я все свои деньги, и я молилась о том, чтобы пришлось продать наш уродливый дом. Меня ничего не волновало. В апатии есть свобода, буйное головокружительное освобождение, от которого можно опьянеть. Можно делать что угодно. Спроси Кевина.

Как обычно, я сама провела свой перекрестный допрос (адвокаты истцов меня любили и вызывали, как своего свидетеля), и меня отпустили. Я остановилась на полпути от места для дачи свидетельских показаний.

— Простите, ваша честь, я кое-что вспомнила.

— Вы хотите внести поправки в протокол?

— Один пистолет у Кевина действительно имелся. (Харви вздохнул.) Водяной пистолет, когда ему было четыре года. Мой муж сам в детстве обожал водяные пистолеты, поэтому мы сделали исключение.

Честно говоря, то правило я с самого начала считала глупым. Не давай детям игрушечное оружие — и они будут целиться в тебя палкой. Я не вижу эволюционных различий между пластмассовой штуковиной на батарейках, грохочущей «тра-та-та- та», и куском дерева, нацеленным на тебя под крики «бэнг- бэнг -бэнг!». По меньшей мере Кевин полюбил водяной пистолет, как только обнаружил его раздражающие свойства.

В течение всего переезда из Трибеки он поливал наших рабочих, а потом заявил, что они «написали в штаны». Я сочла это обвинение весьма забавным, поскольку предъявил его мальчик, отказывающийся учиться «ходить на горшочек, как мамочка и папочка» через пару лет после достижения того возраста, когда большинство детей прекрасно осваивает эту науку. На Кевине была деревянная маска, привезенная мною из Кении, с реденькими, словно наэлектризованными волосами из сизаля, крошечными щелками для глаз, обведенными огромными белыми кругами, и жуткими трехдюймовыми зубами из птичьих костей. Огромная маска на тощем тельце придавала Кевину вид куклы вуду в памперсах. Не знаю, о чем я думала, покупая ту маску. Этот мальчик едва ли нуждался в маске, поскольку его собственное лицо уже тогда было непроницаемым, а от мстительной ярости, исходящей от моего подарка, меня бросало в дрожь.

Таскать тяжелые ящики, когда зудит в промокшем паху, удовольствие ниже среднего. Наши рабочие были приятными парнями, они не жаловались и работали аккуратно, и, как только я заметила, что их лица начали дергаться, приказала Кевину прекратить. Тогда он обратил маску в мою сторону, убедился, что я наблюдаю, и выпустил водяную струю прямо в зад чернокожего рабочего.

— Кевин, я велела тебе прекратить. Не смей поливать этих милых людей, которые нам помогают. И я не шучу. — Естественно, мне всего лишь удалось намекнуть, что в первый раз я шутила.

Умный ребенок доводит «на-этот-раз-я-не-шучу-значит- в-прошлый-раз-я-шутила» до логического конца и делает вывод: все предупреждения его матери — чушь собачья.

Итак, мы прощупывали друг друга. Хлюп-хлюп-хлюп. «Кевин, прекрати немедленно». Хлюп-хлюп-хлюп. «Кевин, я не собираюсь повторять». И снова (хлюп-хлюп-хлюп) неизбежное: «Кевин, если ты еще раз кого-нибудь обрызгаешь, я отберу твой пистолет», чем заработала: «Не-не? Не не не НЕ- не-не-не не не нее, не НЕ-не не Нее не-НЕЕЕЕЕЕ!»

Франклин, какую пользу принесли тебе твои книги для родителей? В следующую секунду ты наклонялся над нашим сыном

и одалживал его проклятую игрушку. Я слышала приглушенное хихиканье, что-то о мамочке, и ты уже стрелял водой в меня.

— Франклин, это не смешно. Я велела ему прекратить. Ты Совсем мне не помогаешь.

—НЕ-не? Не нее нее. Не не-не не. Не не не-не! — Невероятно, но это ты визжал не не, после чего ударил меня водяной струей между глаз.

Кевин захрюкал (знаешь, он до сих пор не научился смеяться). Когда ты отдал ему пистолет, он обрушил водопад на мое лицо.

Я выхватила из его рук пистолет.

—Эй! — крикнул ты. — Ева, переезд и так заноза в заднице! (Задница — таким стал наш лексикон.) Неужели нельзя немного повеселиться?

Водяной пистолет в моих руках предоставлял мне легкий выход из положения: я могла, ликуя, выстрелить тебе в нос и превратить противостояние в буйную семейную свалку, в ходе которой ты отобрал бы у меня пистолет и швырнул бы его Кевину... Мы хохотали бы и катались клубком и, может, даже вспоминали бы об этом через годы, и водяной пистолет стал бы мифическим символом того дня, когда мы переехали в Гладстон. А потом Кевин вернулся бы к обстрелу рабочих, а я бы не стала ему мешать, потому что к тому моменту успела принять участие в обстреле. Или я могла отравить вам все удовольствие, что я и сделала, сунув пистолет в свою сумку.

—Рабочие написали в штаны, — сказал ты Кевину, — но мамочка испортила праздник.

Конечно, я слышала разговоры других родителей о несправедливости деления на хороший полицейский/плохой полицейский; дети всегда любят хорошего полицейского, в то время как плохой делает всю грязную работу, и я подумала: какое мерзкое клише! Как это могло случиться со мной? Мне все это даже не интересно.

Шаманское второе «я» Кевина отметило исчезновение пистолета в моей сумке. Большинство мальчиков начало бы плакать, но Кевин молча направил оскаленные зубы маски на свою мать. Он умел ждать подходящего момента.

Поскольку ребенок, по определению, раним, почти лишен привилегий и личного имущества даже при обеспеченных родителях, мне давно внушили, что наказывать собственного ребенка мучительно. Однако, честно говоря, отобрав у Кевина водяной пистолет, я почувствовала прилив первобытной радости. Пока мы ехали в твоем пикапе в Гладстон вслед за фургоном, перевозившим наши вещи, я была так счастлива от обладания любимой игрушкой Кевина, что вытащила пистолет из сумки и положила указательный палец на курок. Кевин, сидевший между нами в своем креслице и обездвиженный ремнем безопасности, с напускным равнодушием перевел взгляд с моих колен на приборную доску. Он молчал, тельце обмякло, но маска выдавала его: он внутренне кипел от ярости. Он ненавидел меня всем своим существом, а я была безумно счастлива.