Сыновний бунт - Семен Бабаевский

«Отчего, дружище, так занедужил и так запло-шал? — спрашивал тот Егор, что всегда говорил спокойно и рассудительно. — Неужели нам, мужчинам, к лицу так раскисать? Вижу, вижу, друг, ты и сам не можешь рассудить, что с тобой случилось и почему душевные силы твои так сразу надломились. Может, тут причина та, что ты сильно любишь Марусю? Так и что же из того? До тебя любили, и еще как любили, и после тебя любить будут. Хуторяне смотрели на тебя и радовались и здоровяк, хоть бери тебя в цирк, и весельчак, каких и во всем районе не сыскать, и добряк, каких немного. Люди думали, что и пальцем никого не тронешь, словом никого не обидишь, а ты на любимую жену с кулаками пошел… Это же что такое, Егор?» — «Бедняга, не знаешь, что оно такое? — отозвался вспыльчивый Егор.

— Я тебе поясню. Бес сидел в твоем тихом да смирном Егоре. Дремал тот бес, не показывался, а когда Маруся не захотела впрягаться в ярмо, каковое именуется домашним хозяйством, не подчинилась мужу, вот тот бес сразу и выкатился наружу. И разве Егор в ту минуту себя помнил? Он же ослеп, потерял разум и стал не человеком, а зверем». — «И еще хуторяне думали, что их бригадиру не будет износа, а он вдруг так сразу покачнулся…» — «Покачнулся, говоришь? — переспросил вспыльчивый Егор. — Покачнулся — это, брат, не то слово! Упал, да еще и разбился в кровь — вот это будет правильно! Так ему и надо, чтобы наперед был умнее!» — «Иван Лукич понимает, что сердечные дела — вещь тонкая, вот и определил Егора под домашний арест, чтобы тот одумался и успокоился». — «Глупость! Никакого «домашнего ареста» не было, выдумка! Стыдно в глаза людям смотреть, вот Егор и придумал для себя «домашний арест» и прячется в своей хате. Хочет и себя и людей убедить, что всему виной Маруся, что горе его произошло от сильной любви. Брехня все это! И Маруся неповинна, и любовь тут ни при чем. Всему виной эта его хата, в которой он сидит как дурак и которую так старательно строил. И не любовь свалила его с ног, а жадность да собственность, и так пихнули его в спину, что и до сих пор не может очухаться и встать на ноги. И первое, что ему нужно сделать, — это лишиться хаты и подворья». — «Да ты что, в своем уме? — возразил спокойный Егор. — Да как же жить без своей хаты и без подворья? Зачем же потакать прихотям Маруси? Это только в песне поется о том, что «сухой бы я корочкой питалась, холодную воду б я пила»…» — «В Журавли приехал сын Ивана Лукича, — перебил Егор вспыльчивый. — А зачем он к нам заявился? Не слыхал и не знаешь? Да затем, чтоб изломать хатки, а построить новые дома. Тогда не придется Егору кидаться с кулаками на Марусю…»

Слушать диалог двух Егоров было приятно. Подставкин отыскивал в них «свою правду». Он мучительно думал над тем, кто же прав он или Маруся. Часами неподвижно сидел на лавке и смотрел на запечатанные ставнями окна. Третий день в них не проникал свет, в комнате было душно, разило табачищем, как в курильне. Когда Иван и Ксения открыли дверь, на них повалил такой дым, что наши гости отшатнулись. Ксения распахнула рамы, загремели ставни, и в комнату хлынули свет и воздух.

— Встречай гостей, хозяин! — сказала Ксения. — Познакомься. Это Иван Книга!

— Догадываюсь., — Егор поднялся. На голом теле заиграли мускулы. Смущенно улыбнулся, протянул руку, — Какими судьбами в Куркуль?..

— Ездим по бригадам, — ответила Ксения. — Вот и к тебе заглянули.

— Хорошо, что не проехали мимо. — Егор скрестил на груди упругие, как из резины, руки. — Нету у меня бензина, вот и не могу выскочить в степь. Ксения, может, у тебя найдется литров пять горючего? В сенцах скучает мой бегунок, а выпорхнуть на нем из этой клетки нельзя пустой бачок. — Говорил так, точно оправдывался перед Иваном. — Твой батько, Ваня, нарочно выцедил бензин до капельки, чтоб я не сбежал отсюда. Так как, Ксюша, выручишь пленника?

— И рада бы, да нечем, Егор, выручать. — Ксения развела руками. — У самой бак почти пустой.

— Ну, хоть литр, чтоб только добежать до трактористов.

— Помоги, Ксюша, — попросил Иван. — Jj Надо же человека выручить.

— Поищу, может, с литр и найду. — Ксения глазами сказала Ивану, что если он её просит, то она непременно найдет бензин, и вышла из хаты.

— По делу ко мне, Ваня? — спросил Егор. — Или так, проездом, поглядеть наш Куркуль?

— Вот езжу, знакомлюсь.

— Небось наслышался про меня разных причуд?

— Кое-что слыхал.

— И поверил?

Иван не ответил и сел на лавку. Осмотрел просторную комнату, в которой давненько уже не хозяйничали старательные женские руки. На столе навалена немытая посуда, на кровати разбросаны подушки, одна разорвана, и из нее высыпались перья. Тонкое серенькое одеяло валялось на полу.

— Слушал людские балачки и небось думал, и что это за зверюка живет в Куркуле? Да ты говори правду, не обижусь!

— Что тебе сказать? — уклончиво отвечая Иван. — Судить со стороны трудно, можно ошибиться.

— Это верно. — Егор сел рядом с Иваном. — Думаешь, я себя оправдываю? Вчера женился по любви, а сегодня руку поднял? — И тяжело вздохнул. — Но вот так, брат, случилось… Скажи, ты женатый? Можешь меня не понять. Как другу, скажу тебе с женитьбой, Ваня, мне сильно не повезло, ох, как не повезло! Мне уже идет двадцать седьмой год, а, я только в прошлом году женился. Ты опросишь а почему? Разве на журавлинских хуторах не было невест? Отвечаю. как мужчина мужчине ненормальная у меня были любовь. Вот в чем вся суть дела. Марусю я полюбил еще в тот год, когда вернулся из армии, она была девчушкой и училась в седьмом классе!

Родители её жили тогда в Журавлях, а Маруся ходила в школу в Грушовке— квартировала у тетки. И ничего она тогда про мои чувства к себе не знала. Я работал в эмтеэс трактористом. Как только выберу свободную минуту, так сажусь на мотоцикл и мчусь в Грушовку — хоть одним гла-зом повидать ее. Она учился себе спокойно, подрастает, а я страдаю, мучаюсь. Стою, бывало, как дурак возле школы, поджидаю ее, а потом погляжу издали и уезжаю. Родители ее жили бедно. Марусе тоже трудновато жилось. Так я ей помогал тайно, через тетю, — то харчами, то привезу материи на платье, то платок, то конфет или сахару… Так я ждал невесту и мучился ровно три года! И вот она выросла, и мы поженились, а счастья-то, видишь, нету. — Иван заметил на глазах у Егора слезы. — Почему его нету? Почему, а? Все эти дни ломаю голову, спорю сам с собою, а придумать ничего не могу. Ведь у нас все есть, живем мы обеспеченно, а жизнь, считай, разбита. Что это такое получается, скажи? Молчишь? Вот так все и молчат, потому как личная моя жизнь никого не интересует. — Егор жадно раскуривал папиросу, глотая дым. — Как я рассуждал? Жила Маруся в бедности, ничего хорошего в жизни не видала, а у меня она будет всем обеспечена. Вышло так, что напрасно старался, не обрадовал Марусю, а обидел, да еще и побил. — Егор низко наклонил крупную, лохматую голову, курил. — Ваня, скажи, это правда, будто ты приехал к нам составлять проект новых Журавлей?

— Правда. А что?

— Да так. Разная балачка бродит по хуторам. — Выпрямил спину, расправил могучие плечи. — Живем мы, Ваня, богато, а только сильно раздробленно. И еще, сидя в хате, я думал как бы нам, Ваня, поквитаться с хуторской житухой и присоединиться к Журавлям? А в этот Куркуль, основанный еще беглым беломечетин-ским казаком по фамилии Куркулев, надобно прислать штуки четыре бульдозеров, сровнять мазанки с землей, перепахать и посеять пшеницу — пусть колосится!

— Зачем же такие строгие меры?

— Да какая же это жизнь в нашем Куркуле? — И вдруг Егор рассмеялся. — Подумать только, все вокруг изменилось, а от Куркуля никак не можем избавиться! Я, дурак, думал, что построю хату, обзаведусь хозяйством и заживу с молодой женой, как тот допотопный казак Куркулев. Ничего из этой моей заботы не получилось. И до сего дня был я, Ваня, слепцом, а теперь малость начинаю прозревать.

Вошла Ксения, и Егор умолк на полуслове.

— Бегунок твой заправлен горючим, — сказала она. — Можешь улетать из клетки, беркут!

XIV

От Куркуля дорога уходила через полынный выгон, лежавший сразу же за хутором. Полынь была в цвету, и потревоженная колесами пыльца курилась сизым дымком, лезла в нос и горчила во рту. Полынь оборвалась возле кукурузы, когда «газик» нырнул в густую Зелень. До горизонта разметнулась она, уже украшенная розовыми, белыми, коричневыми косичками початков. И как только Иван и Ксения проскочили кукурузу и очутились на невысоком плато, где уже началась косовица ячменя и по всему полю тянулись янтарные стежки валков, они увидели блестящую полоску, похожую на стекло. Это пламенел под солнцем главный оросительный канал в своих низких, забурьяневших берегах. По ту сторону блестящей полоски краснел кирпичный домик, похожий на железнодорожную будку, тот самый «казенный дом», о котором упоминала тетя Лена.