40 австралийских новелл - Вэнс Палмер

Мать была озабочена тем, как нам дать музыкальное образование. Не могло быть и речи о том, чтобы учить нас игре на каком‑нибудь инструменте — дела отца шли плохо, и он ломал голову, чем заплатить за квартиру, поэтому мать водила нас к знакомым слушать граммофонные пластинки. Это, собственно, были не пластинки, а старинные валики, выпускавшиеся еще Эдисоном, и звук их, казалось, доносился откуда‑то издалека и напоминал голос чревовещателя, подражающего музыкальным инструментам. Но мы с сестрой восхищались этой музыкой. Мы готовы были целыми днями сидеть у длинной узкой трубы, пока мать не решила, что военные марши и глупые кафешантанные песенки только повредят нам.

Тогда начались наши хождения по большим музыкальным магазинам. Мы отправлялись туда после школы или утром по праздникам. В таких случаях отцу подолгу приходилось ожидать завтрака или ужина, но он не сердился. Он считал, что мать знает, что делает, и рассказывал друзьям, как она старается познакомить нас с музыкой.

Сначала мы ходили в эти магазины на разведку. Мать не спускала строгого взгляда с продавцов, пока мы рассматривали книги и ноты, разложенные на прилавках, глазели на портреты знаменитых композиторов и изучали каталоги граммофонных пластинок. Так мы обошли все магазины, узнали, какие в них были пластинки, ноты и книги.

Затем мы снова начали обход с первого магазина, но на этог раз мы уже приходили слушать пластинки.

Я служил переводчиком матери и обычно просил продавца поставить нам пластинку, которую она выбирала по каталогу. Затем я просил его поставить еще одну. Это был либо скрипичный концерт Чайковского или Бетховена, либо какая‑нибудь ария в исполнении Карузо или Шаляпина. Так продолжалось до тех пор, пока мать не замечала, что продавец, ставящий пластинки, уже теряет терпение и нам пора уходить.

С каждым новым посещением мать становилась все смелее и несколько раз просила проигрывать нам целые симфонии и концерты. Почти час сидели мы в крохотном закутке, а продавец нетерпеливо переминался с ноги на ногу и зевал, не зная, чего еще от него потребуют. Мать вела себя так, будто его здесь вовсе не было, поудобнее усаживалась в плетеное кресло и с решительным видом, пристально, не отрываясь, смотрела прямо перед собой на вращающийся диск.

Нас уже все знали в этих магазинах. При нашем появлении продавцы оживлялись, но мать, строго глядя перед собой, шла через весь магазин в отдел пластинок, а мы понуро плелись за ней. Меня смущали иронические взгляды и сдержанные смешки, сопровождавшие нас, и я часто хватал мать за руку, умоляя ее уйти из магазина. Но она не обращала на меня никакого внимания. Чем чаще мы приходили, тем более неловко я себя чувствовал и боялся взглянуть на насмешливые лица вокруг меня.

Скоро наши посещения стали вызывать не только шутки. Улыбки сменились сердитыми взглядами, и продавцы начали отказываться ставить для нас пластинки. В первый раз, когда это случилось, продавец что‑то пробурчал и оставил нас стоять за дверью кабины для прослушивания.

Но мать не так‑то легко было сбить с толку, и без тени улыбки она заявила, что ей надо поговорить с заведующим. Меня охватило чувство стыда и унижения, и, не смея поднять глаз, я боком двинулся к выходу.

Мать догнала меня и, положив руку мне на плечо, сказала:

— Чего ты испугался? Твоя мать не опозорит тебя, поверь мне. — Посмотрев на меня своим испытующим взглядом, она добавила: —Подумай как следует, кто прав, они или мы? Почему они не должны играть для нас? Разве это им что-нибудь стоит? Как же иначе мы можем послушать что — ни-будь хорошее? Неужели мы должны отказаться от этого только потому, что мы бедные?

Так она убеждала меня, пока я не возвратился обратно. Мы все трое вошли в кабинет заведующего, и я перевел слова матери.

Заведующий был неумолим, хотя представляю себе, с каким трудом он сохранял серьезный вид, — Но собираетесь ли вы покупать пластинки? — спросил он после того, как я кончил говорить.

— Если бы я была богатой, разве вы у меня спрашивали бы? — отвечала мать, и я неуверенно перевел ее слова.

— Говори громче, — подтолкнула она меня, и я почувствовал, что вся кровь бросилась мне в лицо.

Заведующий повторил свой вопрос, а мать, недовольная моим нерешительным тоном, пустилась в длинные рассуждения о нашем праве на музыку и культуру, о праве на них всех людей, говоря все это на своем языке, будто заведующий понимал ее. Но это не помогло, он только качал головой.

Так нам отказывали в одном магазине за другим, и каждый раз мать настаивала на своем, долго спорила, пока нам напрямик не говорили, чтобы мы больше не являлись до тех пор, пока не сможем покупать пластинки.

И в других местах нас тоже постигали неудачи.

Однажды, когда мы бродили по университету — я и сестра шли за матерью, а она открывала двери и мы слушали обрывки лекций, — мы неожиданно оказались в большой комнате, где на высоких стульях перед батареей пробирок, мензурок и колб восседали молодые мужчины и женщины в белых халатах.

В глазах матери вспыхнул огонек, и она заговорила что-то о науке и знании. Мы стояли, прижавшись к ней, и удивленно озирались вокруг: ни ее слова, ни открывшаяся нашему взору картина ничего не говорили нам. Ей захотелось пройти в комнату, но к ней подошел господин в черном и спросил, кого мы ищем. Это был человек весьма внушительного вида, с румяным лицом и седой гривой волос.

Я повторил слова матери:

— Мы никого не ищем, а просто восхищаемся домом знания.

Лицо господина добродушно сморщилось. Улыбнувшись, он выразил сожаление, что мы не можем здесь оставаться, так как в это помещение допускаются только студенты.

Когда я перевел его слова, мать изменилась в лице. Всегда такая бледная, она даже покраснела. Секунд десять она смотрела прямо в глаза господину, а потом быстро сказала мне:

— Спроси его, почему он разговаривает с нами с такой снисходительной улыбкой?

Я перевел:

— Мама спрашивает, почему вы говорите с нами свысока?

Он кашлянул, переступил с ноги на ногу, лицо его приняло строгое выражение. Затем он взглянул на часы и, не проронив ни слова, с достоинством удалился.

Мы вышли на улицу — весна стояла во всей красе. Мать вздохнула и, немного помолчав, сказала:

— Он думает, что он передовой человек, этот милый профессор, улыбается, а сам презирает таких людей, как мы. Да, тебе тут так же трудно придется, как мне дома. Красивых слов здесь говорят много, а на самом деле что тут, что в других местах — все одно. Где тут люди, которые верят в то, во что мы когда‑то верили, стремятся к добру, к лучшей жизни?

Она часто повторяла мне эти слова, даже когда мне уже исполнилось тринадцать лет и я лучше узнал страну, ставшую мне родиной, и мог спорить с матерью.

Я как‑то сказал ей, что Бенни с нашей улицы всегда читает книги и газеты и ходит на собрания. Хотя Бенни чуть старше меня, но у него много друзей, с которыми он встречается в парке по воскресеньям. Они выросли здесь, и их интересует все то, о чем говорит мать.

— Бенни — исключение, — ответила мать, нетерпеливо пожав плечами, — а друзей у него крохотная горстка. — Затем она добавила: —А ты? Ты со своими товарищами поклоняешься только бейзбольиым битам и мячам, как язычники каменным идолам! Да, у нас на родине мальчики твоего возраста уже боролись за освобождение человечества от угнетателей. Они все отдавали — свои силы, здоровье, даже жизнь — за этот высокий идеал.

— Бенни тоже хочет бороться, — сказал я, радуясь, что могу возразить матери.

— Нет, здесь все иначе. Вот подожди, увидишь. Даже твоего Бенни засосет эта жизнь, и он успокоится.

Ока стояла на своем, ее невозможно было переубедить. Яркие картины прошлого заслоняли от нее настоящее, и в новой стране она уже ни на что не надеялась.

Однако, немного подумав, она добавила:

— Может быть, для таких, как ты и Бенни, все это иначе. Но я никогда не смогу найти тут свое место в жизни.

Она отвернулась, и я смотрел на ее узкую сгорбленную спину, на тонкую шею, на узел блестящих черных волос, на стоптанные ботинки.

ЧЕРНАЯ ДЕВУШКА (Перевод М. Шабат)

Лили Сэмюэльс жила со своей семьей в ветхом двухэтажном доме, который когда‑то раньше служил и помещением для лавки. Они поселились в этом запущенном здании, потому что снять квартиру в другой части города было им не по средствам и потому что они были туземцы. Наш хозяин, владелец доброй половины домов на улице, за небольшую плату охотно сдал туземцам давно пустовавшее помещение.

Это было единственное высокое здание во всем нашем квартале. Остальные дома, низенькие, покосившиеся, сбились в кучу, тесно прижавшись один к другому. Из разбитых окон второго этажа обитателям дома были прекрасно видны все соседние внутренние дворы, а за крышами домов поднималась на холм широкая обсаженная деревьями улица, которая вела в парк.