Жизнь Клима Самгина (Часть 3) - Максим Горький

Рассказывала она почти то же, что и ее племянник. Тон ее рассказов Самгин определил как тон человека, который, побывав в чужой стране, оценивает жизнь иностранцев тоже с высоты какой-то голубятни.

- Ты говоришь точно о детских шалостях, - заметил он; Марина усмехнулась:

- Разве? Как старуха? Учительница старая? Охлаждаю твое пламенное сердце революционера? Дай папироску.

Подавая ей портсигар, Самгин заметил, что рука его дрожит. В нем разрасталось негодование против этой непонятно маскированной женщины. Сейчас он скажет ей кое-что по поводу идиотских "Размышлений" и этой операции с документами. Но Марина опередила его намерение. Закурив, выдувая в потолок струю дыма и следя за ним, она заговорила вполголоса, медленно:

- Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, - иголочки твои не страшные, не колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в сердце твоем, - сердце у тебя не горит, а - сохнет. Затрепал ты себя - анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю:

критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, - критика выродилась в навязчивую привычку ума и только.

Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти все мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем раньше, более дружески. В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими словами формирует некоторые его мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.

"Действительно, - когда она говорит, она кажется старше своих лет", подумал он, наблюдая за блеском ее рыжих глаз; прикрыв глаза ресницами, Марина рассматривала ладонь своей правой руки. Самгин чувствовал, что она обезоруживает его, а она, сложив руки на груди, вытянув ноги, глубоко вздохнула, говоря:

- Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя - не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я - баба, - помнишь я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.

Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице - игра бровей, она поднимает и опускает их, то - обе сразу, то - одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?

- Милый друг, - революционер - мироненавистник, но не мизантроп, людей он любит, для них и живет, - слышал Самгин.

- Это - романтизм, - сказал он.

- Так ли?

- Романтизм. И ты - не способна к нему Она удивленно спросила:

- Разве я назвала себя революционеркой?

- Я тоже не рекомендовался тебе революционером, - необдуманно сказал Самгин и почувствовал, что краснеет.

- Верно, - согласилась она. - Не называл, но... Ты не обижайся на меня: по-моему, большинство интеллигентов - временно обязанные революционеры, - до конституции, до республики. Не обидишься?

- Нет, - сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, - мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов - не хочется, вероятно, потому, что слушать ее - интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о "временно обязанных революционерах". Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.

- Почему ты говоришь со мной на эту тему и так... странно говоришь? Почему подозреваешь меня в неискренности? - спросил он.

- Не понял, - сказала она, вздохнув. - Хочется мне, чтоб перепрыгнул ты через голову свою. Тебе, Клим Иванович, надобно погреться у другого огня, вот что я говорю.

- Мне нужно отдохнуть, - сказал он.

- Это же и я говорю. А что мешает? - спросила она, став перед ним и оправляя прическу, - гладкая, гибкая, точно большая рыба.

Самгин едва удержался, чтоб не сказать:

"Ты мешаешь!"

Ушел он в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она дала ему право считать себя обиженным ею, но обиды он не чувствовал.

"Умна, - думал он, идя по теневой стороне улицы, посматривая на солнечную, где сияли и жмурились стекла в окнах каких-то счастливых домов. - Умна и проницательна. Спорить с нею? Бесполезно. И о чем? Сердце - термин физиологический, просторечие приписывает ему различные качества трагического и лирического характера, - она, вероятно, бессердечна в этом смысле".

Впереди него, из-под горы, вздымались молодо зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась золотая, но полысевшая голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, - по зеленому се дну, от города, вдаль, к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней грустью.

"В сущности, она не сказала мне ничего обидного. И я вовсе не таков, каким она видит меня".

Мысли эти не охватывали основного впечатления беседы; Самгин и не спешил определить это впечатление, - пусть оно само окрепнет, оформится. Из палисадника красивого одноэтажного дома вышла толстая, важная дама, а за нею - высокий юноша, весь в новом, от панамы на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но - счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем. Самгин вспомнил себя, когда он, сняв сюртук гимназиста, оделся в новенький светлосерый костюм, - было неудобно, а хорошо.

"Я настраиваюсь лирически", - отметил он и усмехнулся.

На дворе его встретил Безбедов с охотничьей двустволкой в руках, ошеломленно посмотрел на него и захрипел:

- Смеетесь? Вам - хорошо, а меня вот сейчас Муромская загоняла в союз Михаила Архангела - Россию спасать, - к чорту! Михаил Архангел этот патрон полиции, - вы знаете? А меня полиция то и дело штрафует - за голубей, санитарию и вообще.

Он стучал прикладом ружья по ступеньке крыльца, не пропуская Самгина в дом, встряхивая головой, похожей на помело, и сипел:

- Если б не тетка - плюнул бы я в ладонь этой чортовой кукле с ее политикой, союзами, архангелами...

Он был такой же, как всегда, но не возбуждал у Самгина неприязни.

- На кого это вы вооружились?

- Крыса. Может быть - хорек, - сказал Безбедов, направляясь на чердак.

В комнатах Клима встретила прохладная и как бы ожидающая его тишина. Даже мух не было.

"Это - потому, что я здесь не ем", - сообразил он. Постоял среди приемной, посмотрел, как солнечная лента освещает пыльные его ботинки, и решил:

"Надо поговорить с Безбедовым о Марине, непременно".

Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, - спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не хотелось, - он стоял и прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.

"Чувствовал ли я себя когда-нибудь так странно? Как будто - нет".

Затем он вспомнил, что нечто приблизительно похожее он испытывал, проиграв на суде неприятное гражданское дело, порученное ему патроном. Ничего более похожего - не нашлось. Он подошел к столу, взял папиросу и лег на диван, ожидая, когда старуха Фелициата позовет пить чай.

Недели две он прожил в непривычном состоянии благодушного покоя, и минутами это не только удивляло его, но даже внушало тревожную мысль: где-то скопляются неприятности. За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, - одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию "вернуться к национальной правде", другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала "беречь Думу - храм свободного, разумного слова" и доказывала, что "левые" в Думе говорят неразумно. В конечном итоге обе газеты вызывали у Самгина одинаковое впечатление: очень тусклое и скучное эхо прессы столиц; живя подражательной жизнью, обе они не волнуют устойчивую жизнь благополучного города. А таких городов - много, больше полусотни. По воскресеньям в либеральной газете печатались "Впечатления провинциала", подписанные Идрон. Самгин верил глазам Ивана Дронова и читал его бойкие фельетоны так же внимательно, как выслушивал на суде показания свидетелей, не заинтересованных в процессе ничем иным, кроме желания подчеркнуть свой ум, свою наблюдательность. Дроков одинаково иронически относился к правым и левым и подчеркивал "реализм" политики конституционалистов-демократов.

"Дронов не может не чувствовать, где сила", - подумал он, усмехаясь.