Расплавленный рубеж - Михаил Александрович Калашников

уклон, уперся в бетонное колодезное кольцо. Был еще один выстрел, а может, два или три, Роман не успел запомнить.

После вспышки и грохота он приоткрыл глаза, теперь они оба были залиты кровью. Сквозь пелену он все же видел кусок утреннего неба и одинокое облако на нем. В голове билась одна лишь мысль: «Я все еще жив… я все еще… я все… я…»

27

Почерневший от старости столб. На ржавой скобе, вбитой в его верхушку, сверкал керамический колпачок, на нем, раскачиваясь, поскрипывал обрывок провода. Колпачок сливался с белой пеленой, и казалось, провод висел в воздухе, сам по себе. В небе появилась четверка «илов».

Оплывшей свечой торчал из сугробов Город. В нагромождениях и обломках с трудом узнавались очертания, кварталы, отдельные здания. Высохшим скелетом стоял Одинокий Монах – колокольня Митрофаньевского монастыря. Остальные безглавые церкви утонули в развалинах и снегах, обезличились. В бинокль было видно, что Петровский сквер изрезан траншеями, а памятник императору-флотоводцу исчез – сиротливо стоял гранитный постамент. Ни одной живой души – снег и камни. Хребты обгорелых зданий обратились в необитаемые скалы. Бело-черное безмолвие. Пустыня. Безжизненная Арктика.

Костя уговаривал ребят из боевого охранения:

– Да, мужики, клянусь: это мой родной Город, я в нем вырос. Я разведчиком все лето был, пять раз на правый берег плавал… и четыре раза вернулся без приключений.

– А на последний что ж случилось? – спросил старший.

Костя отодвинул на сторону шарф, задрал подбородок. Оголилась незарубцованная лунка пулевого ранения. Солдаты подошли ближе, стали рассматривать шею. Костя распахнул ворот полушубка, на свитере серебром блеснула медалька.

– И зачем ты туда прешься? – кивнул старший в сторону реки.

– Забрать кое-чего надо, с лета лежит.

– А до весны подождать или до ночи хотя бы?

– Ночью, боюсь, не найду. И вещь капризная, весны ждать не может.

Старший побарабанил по прикладу автомата, глянул на одного из своих солдат:

– Никитенко, снимай маскхалат. Кожухов, сгоняй в землянку за «тестом».

Пока Костя переодевался в белый костюм, старший все приговаривал:

– Ну не весны б ждал, а самую малость. Немец до весны тут не останется, скоро турнем.

Костя не спорил, молча улыбался, соглашаясь, кивал. Из убежища принесли миску размельченного в муку мела, развели его с водой, этой болтушкой покрасили лица Косте и сопровождавшему его солдату.

– Где мины растянуты, помнишь? – спросил старший у своего солдата.

– Обижаешь, – сказал солдат так, будто и впрямь обиделся.

Поползли гуськом, Костя замыкающим. В его памяти возродился оскал того немецкого офицера, его глаза, в секунду изменившиеся. До этого мига он водил стволом пистолета перед носом Кости, но во взгляде не доставало этой последней, убийственной решительности, чтобы выстрелить… и вдруг она появилась! Костя не успел испугаться, лишь увидел замершую мушку пистолета, закрывшую глаз целившегося немца. Последовал удар пули в шею и падение. В воздухе Костю развернуло, он упал лицом вниз. Дно ямы, на край которой поставил его немец перед тем, как выстрелить, было усеяно битым кирпичом. Подойдя к яме, немец свалил в нее носком сапога увесистый осколок кирпича. В Костю он не попал. Парнишка не потерял сознание, чувствовал, как заливает горло кровь, но затих, не шевелился. К офицеру подошел еще один немец, вдвоем они долго стояли, разглядывали свежий труп, никак не уходили. Или Косте казалось, что они долго болтают. Наконец они ушли, и только тогда Костя понял, насколько ослаб. Он долго выползал из ямы. Сколько шел задворками по безлюдному Городу, перебегал улицы, пересекал открытые площадки, он и сам бы не ответил. Кровь запеклась, больше не сочилась из отверстия в шее. В полубреду переплыл он реку, набрел на пост. Рана на шее долго зарастала, он не мог пить, глотать, говорить. На госпитальной койке иногда вспоминал солдата, которому помог перейти вброд реку.

Снежная пелена укрыла все складки берега, спрятала ориентиры. Торчал невысокий куст вербняка, обрывок колючей проволоки, оплетенный высохшим диким вьюнком.

«Кажется, здесь он тогда ее бросил, напротив бывшего Акатова монастыря. Снег глубокий, может, на этот раз и не найду», – думал он.

– Чего ищем-то? – обернувшись, спросил провожавший его боец.

– Вешка должна быть. Каркас такой, пирамидка из дощечек.

– Вон та, что ли?

Костя хотел обрадоваться, но про себя подумал: «Мало ли по берегу таких колпаков?» – а вслух ответил:

– Сейчас проверим.

Он подполз к вешке, подрыл снег, просунул руку в варежке, нащупал что-то. На свет вынул завернутый в холстину прямоугольник. Костя размотал шнурок с кистью, развернул тряпицу. Открылся подрамник с полотном. Красок осенняя влага не задела: южная летняя ночь, угол соломенной стрехи и аккуратное окошко с круглыми стеклышками, незамысловатая деревенская роспись по ставню, тонкая шея колодезного журавля разрезала усыпанное звездами небо.

Солдат подполз ближе:

– Я в киножурнале видел, когда немца от Москвы отогнали, вот так же доски над памятником разбивали, наружу его выпуская.

– В последний день войны снимут последний саркофаг с памятника… С Новым годом, – протянул Костя солдату картину.

Солдат изменился в лице:

– Да ну брось, твоя она.

Пулеметная трескотня нарушила тишину на Чижовских холмах: в небо улетела строчка красно-зеленых трассеров, по дуге прошлись две осветительные ракеты, блеклые в дневном свете. Костя, отвыкнувший от стрельбы, вжал голову в плечи.

Солдат улыбнулся:

– То наши балуются. Празднуют, салюты пускают. Ты еще не видел, что ночью было. С «Котовского», бронепоезда нашего, минут двадцать «его» поздравляли, засыпали подарками.

Роман пустил в воздух третью ракету, задрав голову, проследил за полетом.

– С Новым годом! – кричали Лямзин, Опорков, Мирон, добряк Сальников и еще многие новые бойцы, Роман их пока не знал.

Этим утром он вернулся из госпиталя. Не многим везет после излечения попасть в свою часть. Роман случайно увидел в госпитальном коридоре своего политрука, уговорил его походатайствовать перед больничным начальством, чтоб выпустили на недельку раньше, чтоб прямо сейчас ехать с политруком на позиции. Они протряслись всю новогоднюю ночь в полуторке, под промороженным брезентом, но это был самый счастливый Новый год в жизни Романа. Его встретили как родного, обнимали, хлопали по спине, с уважением разглядывали медаль на груди. Тут же появился НЗ с водкой. Весело трещали щепки в железной печурке, искрой играла одинокая нитка мишуры на маленькой декоративной елке, с прошлых праздников прилипшая к синей искусственной хвое. Елку нашли в разрушенном доме, нарядили крохотными гильзами от пистолетных патронов, на макушку водрузили звезду от солдатской шапки.

Фляжку растянули на три тоста. Подняли не чокаясь: за Федю Собкалова, за политрука Куцыгина, за санитарку Аню Скоробогатько, за каракалпаков и узбеков, за украинцев и грузин.