Расплавленный рубеж - Михаил Александрович Калашников

женщина с нарисованными губами. Роман перевернул фото, прочитал немецкие буквы, тут же перевел:

– «Дорогому Вилли от сестры и мамы».

– Языкам обучен? – удивился Лямзин.

– Да тут же школьные слова: «муттер», «швестер».

– А я вон какую нашел, – похвастался Опорков сдернутой со стены интимной фотографией.

– Неужто жинка его? – вытаращил глаза Лямзин. – Это ж как она к фотографу пошла? Чужому мужику себя показала. Да я б за такую карточку с фронта дезертировал, только б ей напоследок в глаза посмотреть.

– А может, он, как увидел, так сам себе пулю в лоб и пустил? – предположил Роман. – Не видно, куда убитый?

В их убежище ворвался незнакомый командир:

– Вы что, на курорте?! Чего расселись? Там наши помирают!..

Перепуганный молодняк не уместился внутрь подвала, жался около фундамента.

– Не шуми, родной, – примирительно оборвал его Лямзин. – Уже идем – видишь? На секунду привстали, сердце чуть успокоить: вылетает, как неродное, в сам-деле.

Роман вышел из подвала, навстречу ему в упор щелкнул затвор фотоаппарата, липко, как плевок. Он разглядел глаза, укрытые за толстыми линзами очков, укора в них не было, но Романа передернуло.

– Ну если эта ворона слепая сюда добралась, быть немцу битым! – вслух прокричал Лямзин.

Поправив каску, он скрылся за развалинами. Заборы и мелкие хозпостройки немец выжег еще в июле, деревья и кустарник вырублены, обзор к реке должен быть чистым. Солдаты поднимали клубы пепла, падали в сажу, перекатывались, перемазанные как черти. Лямзин заметил, как умело бил из пулемета чумазый каракалпак.

– Кажись, мой крестничек! – проговорил он после короткой автоматной очереди. – А может, и ошибся я: они все на одну рожу.

Каракалпак вскочил, перекатил пулемет на цельнометаллических колесах, снова улегся, поливая свинцом огрызавшиеся огнем склоны. Лямзин перебегал, кувыркался в кирпичных руинах, экономно добивая автоматный диск, услышал, что пулемет молчит. Поискал глазами своего «крестника». У заглохшего пулемета растянулось маленькое, перепачканное сажей тело, узкие глаза перед смертью расширились, больше не раздражали Лямзина своей непохожестью на нормальные глаза. Сашка Лямзин выругался, с горечью простонал:

– Парень… как же тебя угораздило?

Два других каракалпака выставили из своего неглубокого укрытия ампуломет. Стеклянные сферы, пущенные «шайтан-трубой», с легким плюханьем полетели одна за другой. Средь немецких позиций распустились шесть огненных цветков. Седьмой шар угодил если не в саму пулеметную щель, то лопнул близко с нею – наружу выпрыгнули люди-факелы, горевшие белым фосфорным огнем, который даже земля не в силах потушить. От вопящих фигур кинулись прочь еще не охваченные пламенем, подхлестнутые страхом соседи. Огненный меч Архистратига гнал врагов вспять.

Роман видел это орудийное укрытие. В мощных стенах старой церкви укрылась ненавистная пушка. Она обездвижила второй танк, опрокинула нашу сорокапятку, едва успевшую вступить с ней в дуэль. Наверняка ее снаряд разорвал в клочья фотографа. Пушку надежно прикрывали пулеметы, растыканные на куполе, колокольне, соседских домах. Их с трудом выбивали снайперы или умелые гранатометчики, но прислуга у замолчавшего было пулемета быстро менялась, снова прижимала штурмовые группы к земле. Нужны были танки. Напуганные спрятанной в церкви пушкой, они теперь были укрыты под бугром, в мертвой зоне. Роман медленно полз, его замечали, по нему стреляли, теряли из виду, снова находили. Пуля пробила левое предплечье, рука ослабла, но еще шевелилась, на нее пока можно было опереться. Вторая пуля чиркнула по каске. Перед носом, в пяти метрах от его головы, разорвалась граната. Осколок цокнул по каске, она смягчила удар. Правый глаз теперь ничего не видел, его заливало кровью. С каждым новым повреждением Роман только распалялся, злость нарастала.

Он бросил одну гранату, она угодила в стену. Вторая не долетела. Роман прополз еще десяток шагов. Третья шла хорошо, упала перед самой амбразурой, не разорвалась, скатилась обратно под уклон и на полдороге рванула. Боезапас весь вышел. Роман поводил глазами. В шаге от его руки из-под груды кирпича торчала нога в серо-зеленой штанине, из короткого голенища показалась немецкая граната на деревянной ручке. Находка, может быть, и улетела бы удачно, если б не пуля, пробившая левую руку в новом месте. Роман снова чуть не подорвал сам себя. Воевать было нечем, не осталось ни сил, ни заряда.

А смерти покорной от меня ты, гад, все равно не дождешься…

Что-то давило в бок. Роман полез рукой к поясу, достал заветную гранату с памятной царапиной. Заговоренный талисман, табу на растрату.

Ты меня уже один раз выручала, и теперь не подведи.

Роман зацепил кольцо за торчавший из земли штырь, рванул на себя гранату, с подскоком бросил и зарылся носом в битый кирпич. Куда попало и как взорвалось граната – не видел, слышал только, как пулеметный дождь разбирал по камешку его утлое укрытие. Звенели по каске обломки пуль и кирпичная крошка, пробивая гимнастерку, вонзались в кожу. На бугре загрохотали тяжелые КВ, позади злее огрызнулись стволы сотоварищей. Роман облегченно выдохнул, здоровой рукой достал из кармана перевязочный пакет, наскоро перемотал две дырки в руке.

Чижовка не заканчивалась церковью. Гремело с высоты водонапорной башни, из розариума, превращенной в крепость трехэтажной школы. Все еще лупили из стволов, они образовывали в цепях атакующих проплешины, пробивали броню танков.

Зря ты подумал, что можешь залечь, затаиться, дождаться, когда придут другие и доделают твою работу. И раны твои филонить права не дают. Ты ничем не лучше тех, кто сейчас кровью исходит.

Роман побежал к церкви. Из провала в стене еще курился дымок от заветной гранаты. Прибежали еще два бойца. Один показывал влево, торопливо объяснял:

– Танки… из ложка лезут. Да вон, через лощину…

– Надо встренуть, – скупо бросил второй.

Они протиснулись через пролом в закругленной алтарной стене. У орудия вповалку лежала посеченная прислуга. Был лишь один уцелевший, он тряс контуженной головой. Сквозь входы в фанерном иконостасе светился проем окованных железом входных дверей.

Втроем молча собирали пушку, разворачивали, катили через церковь к выходу. Пушка выскочила на паперть, раскинула станины. Роман встал у замка, щелкнул задвижкой, открывать-закрывать ее можно и однорукому. Он обвел глазами пылавшую Чижовку. Отсюда не видать порушенный очаг, давно бывший родным, но верилось, что табличка с номером и дядькиной фамилией все еще висит на столбе. Вспомнились давно забытые названия: Ремесленная гора, Большая Стрелецкая, Пушкарская, Вылоск. Первородные прозвища со времен основателей Города. Их исчезнувшие могилы теперь сотрясались под землей. Триста пятьдесят лет они держали своими костями эти склоны, не давали им оплыть. Тени забытых предков снова вышли на поле боя.

Наводчиком к пушке сел человек не случайный: со второго снаряда лезший по лощине танк пыхнул черным жаром, юзом пополз на