От революционного восторга к… - Роман Феликсович Путилов

орал мне в самое ухо: — Котов, послушайте, очень вас прошу -доберитесь до правого фланга и узнайте у подпоручика Максимова, почему молчит второй пулемёт, а то, одними ручниками, мы эту толпу не удержим.

Мне ничего не оставалось сделать, как молча кивнуть, после чего заставить себя выбросить мое тело из безопасного окопа и, извиваясь, как ящерица, поползти в сторону правого фланга. На моё счастье, у меня хватило ума проползти всё это расстояние по-пластунски, хотя несколько раз хотелось вскочить и в два прыжка преодолеть, казалось бы, безопасные участки. Два тела, изломанными, пыльными, куклами, лежащие на земле, что попались на моем пути, безусловно доказали, что спешка на переднем крае- очень вредная, даже смертельно опасная привычка

Хромого подпоручика Максимова со станковым пулемётом и двумя нижними чинами я нашёл не на правом фланге русских окопов, а несколько дальше. Это троица, укрывшись за небольшую возвышенность, полностью скрывающей их от немецких наблюдателей, спокойно лежали вокруг пулеметного станка и курили. Солдаты дымили трубками, а офицер какой-то душистой папиросой.

— Стесняюсь вас побеспокоить в боевой обстановке… — я высунулся из невысокой травы: — Но задать вопрос вынужден — господин подпоручик, командир батальона интересуется, почему не стреляет ваш пулемёт?

— Скоро начнёт. — Подпоручик флегматично затушил папиросу о каблук своего сапога и уселся на станок пулемёта, как на складное рыбацкую табуретку.

— Так и передать командиру батальона?

— Передавать ничего не надо.- лицо офицера преобразилось, из расслабленного и флегматичного превратилась в страшную и уродливую маску:- Вы уже дойти не успеете господин хороший. Лучше залягте с обратной страны этого холмика, благо я гляжу, у вас и оружие, кое-какое, имеется. И глядите там, чтобы нас австрияки с тылу штыками не перекололи, пока мы огонь вести будем.

Я обернулся в сторону линии окопов, не понимая, почему я вернуться не успею, но подпоручик, видимо, старый вояка, всё сказал правильно- на неглубокие русские копчики накатывала серая волна атакующий австрийской пехоты. В тот неуловимый миг, когда австрийцы, скопившийся в сотне метров от русских позиций, в едином порыве, бросились вперёд, чтобы одним броском ворваться в окопы противника, станковый пулемёт с правого фланга подал свой весомый голос. Подпоручик поливал кинжальным огнём, как из пожарного брандспойта, низко стриг траву и бегущих по ней людей. Даже то, что опытные вояки, практически мгновенно, залегли в густой траве, особенно австрийцам не помогло. Офицер на мгновение отпрянул от прицела, что-то чуть-чуть сдвинул и продолжил бить длинными очередями, расстреливают вражескую пехоту практически в упор. Вверх взымали серые комки земли, серые лоскуты мундирной ткани и красные куски человеческой плоти — тяжелые пулеметные пули, буквально, разрывали человеческие тела. Люди в серых мундирах, мгновенно потерявший весь боевой задор, старались поглубже, плотнее, вжаться в землю, не находя себе человеческих сил и мужества ни приподняться навстречу потоку раскалённого свинца, ни выстрелить во врага, не кинуть гранату в сторону проклятого, не за тыкающегося, ни на минуту, пулемёта. «Максим» внезапно, на полуслове, замолчал. Подпоручик выругался и начал менять ленту, а пользуясь краткой передышкой, от земли оттолкнулся и поднялся десяток смельчаков, бросившихся в самоубийственную, отчаянную атаку, в сторону ненавистного пулеметного расчета. Не знаю, что произошло, но у опытного подпоручика что-то не ладилось. В кино матерчатая лента у «максима» менялась гораздо быстрее, но, здесь и сейчас, офицер никак не мог захлопнуть верхнюю крышку смертоносной машинки. Один из солдат в потертой гимнастерке встал на колени, вскинул единственную, бывшую при них, винтовку, когда я начал стрелять над его головой одиночными выстрелами из своего автомата. Мне кажется, бегущие к нам, с перекошенными в нечеловеческих гримасах, лицах, австрийцы, были одеты в какие-то доспехи. Во всяком случае, чтобы свалить четырёх штурмовиков мне пришлось потратить весь автоматный магазин — все тридцать, чёртовых, драгоценных патронов. Остальных, одной длинной очередью, слева направо, как мусор со стола, смел подпоручик, всё-таки, сумевший перезарядить свой пулемёт. От русских окопов зазвучала многоголосое «Ура!», из-за деревьев показался десяток фигурок в зелёных гимнастёрках, бегущих вперед, с выставленными вперёд, игольчатыми штыками. Я не успел подумать о печальный судьбе этой горстки смельчаков, как на открытое пространство выметнулась густая цепь батальона, все сотни штыков. Подпоручик продолжал бить длинными очередями, не давая австрийцам возможности оказать сопротивление, так что, многих вражеских пехотинцев русские ударники перекололи лежащими на земле. Когда русская цепь преодолела, видимую только подпоручику, черту, «максим» смолк, задрав вверх, окутанный горячим паром, ствол, чтобы не подстрелить своих, что послужило сигналом для австрийцев к беспорядочному бегству. Батальон в сером бежал от батальона в зеленом, бежал, бросая оружие, раненых и всё, что можно было бросить. Буквально в трех метрах за спасающимися, бежали орущие, разъярённые русские, и не было ни одной секунды, чтобы подумать, остановиться, собраться и встретить безжалостного врага штык в штык, кость в кость. Орущая, кричащая, плачущая, молящая о милосердии, волна, разномастно одетых людей, быстро удалялась. Подпоручик со своим расчетом подхватили пулемётный станок и патроны, и перенесли их на десяток шагов вперёд, до края, защищающего их от вражеской артиллерии, возвышенности, развернули «максим» в сторону далёкого леса и вновь принялись спокойно курить, негромко о чём-то переговариваясь. Я посчитал, что бежать вслед атакующему батальону неразумно — больно далеко они оторвались, мародёрить и добивать раненых австрийцев, как-то, не комильфо, поэтому отправился выполнять последний приказ — просьбу хромого подпоручика- охранять фланг или тыл, не знаю, как сейчас это назвать правильно, нашего пулемётного расчёта.

Хромой чёрт подпоручик, как в воду глядел. Я услышал шелест, сминаемой под чьими-то ногами, травы, успел только присесть на колено и вскинуть автомат- десяток вражеских штурмовиков, безнадёжно опоздав, но тоже, как и я, выполняли последний полученный приказ — широким охватом заходили во фланг русским позициям. Ловить мне было нечего — я встал во весь рост, одной очередью перечеркнул цепочку, приближающихся ко мне, человеческих фигур, после чего отпрыгнул в ближайшие кусты и побежал, стараясь двигаться зигзагом. За моей спиной раздались крики, шипение запалов и взрывы гранат. Что-то жестко ударило по каске и по спине, сердце сжалось, от осознания, что это конец, на ноги продолжали двигаться, по венам и артериям прогонялась кипящая от адреналина, кровь, а воздух, всё так же, жёг огнём лёгкие. Кусты закончились и я, пробежав по инерции два десятка шагов, от неожиданности затормозил — с дистанции в тридцать метров мне в лицо равнодушно смотрело тупое рыльце станкового пулемёта. — Ложись, дурак, ложись! — я даже не успел осознать, чего хотят от меня