Рахманинов - Николай Бажанов

Говорил он очень просто и совсем негромко, но, как власть имущий, о том, что Сергей не прав. Кругом не прав! Что его музыка — самое важное в жизни, ее дыхание, свет, счастье, что концерт не дается ему потому, что он, Рахманинов, душевно измучен, обессилен, не может найти в себе точки для приложения могучих и еще не тронутых сил. Смеет ли он не верить в себя, если в него так страстно верят другие! Она нужна им, нужна его музыка, что бы ни говорили мудрецы! Мир пришел в движение, полон грозных и радостных предчувствий, Они, простые, обыкновенные люди, встревожены. Они ждут чего-то и не знают, на что им надеяться, во что верить, что любить… Смеет ли он, взыскательный русский художник, молчать теперь, зная, какая власть ему дана над сердцами!..

Потом в комнате откуда-то появилась конфузливая девушка-консерваторка. Узнав гостя, она густо покраснела.

Сергея усадили в глубокое почтенное кресло предназначенное, по словам Даля, только для именитых гостей. По преданию, в нем при покойном прадеде частенько сиживал Пушкин.

— Сейчас мы будем вам играть, — сказал Даль, поймав испуганный взгляд сестры.

Кресло и впрямь было, как видно, «не простое». Сидя в нем, Сергей с удивлением, как новую, слушал нехитрую песню Мендельсона, она плыла под смычком у доктора Даля.

Осторожно, тонкими пальцами, песня проникала в ткань раненой души, выжимая по капле страдание. Потом та же песня сделалась как бы подголоском для другой, совсем незнакомой, могучей, исполненной света и торжества. Она шла к нему, сметая на пути все преграды. Он слушал, и скупая, суровая слеза из-под ресниц медленно катилась по впалой щеке.

Провожая его домой, Николай Владимирович говорил о том, что теперь им предстоит выиграть битву за сон. Ему только кажется, что он спит по ночам. На самом же деле идет непрестанная война и трата сил без малейшей компенсации.

Засыпая в этот вечер, Рахманинов вдруг засмеялся, подумав, что Даль совсем непохож на гипнотизера — мужчину с лохматой, всклокоченной шевелюрой и пронзительными черными, навыкате глазами. У него они голубые, не то рассеянные, не то печальные.

— Это просто невероятно, — вспоминал позднее Рахманинов, — но лечение и правда помогло мне!

Так продолжалось через день полтора месяца. Он заходил к Далю еще и тогда, когда на подоконнике комнаты в мезонине заголубели поставленные Мариной подснежники и тучи начали мало-помалу расступаться, открывая новое, неведомое лазоревое небо.

Княжну Ливен Сергей встретил в Художественном общедоступном театре, куда пришел с Наташей и Лелей Крейцер на «Потонувший колокол».

В этом театре, открывшемся года два тому назад, все было не так, как в других. Стены и половицы, обтянутые серым сукном, скрадывали шаги и голоса. А чайка на темном раздвижном занавесе будила ожидания чего-то необыкновенного. И они нередко сбывались.

Увидав княжну, Сергей смутился.

С минуту она молча разглядывала его, что-то обдумывая. Потом кивнула головой и с присущей ей прямолинейной добротой пригласила музыканта в Ялту к себе на дачу. Там есть флигелек, совсем отдельный в саду. Даже пианино Блютнера стоит на веранде. Никто ему докучать не станет. Антон Павлович тоже один теперь. Недавно про него спрашивал. Чего же нужно ему еще!

Поколебавшись минуту, Рахманинов сдался.

Весна в Крыму случилась поздняя. Перепадали дожди. На вершинах Яйлы еще лежал снег. Косматые тучи сползали по склонам до татарских садов и виноградников. Море днем и ночью било в гранитную набережную. Облака и смерчи белой рассыпчатой пены взлетали выше кровли таможни. В саду расцветала камелия. На взгорьях кое-где еще розовели кусты миндаля.

Он слушал: не обмануться бы и на этот раз!

Однажды очень рано, едва солнце позолотило верхние склоны горных пастбищ, он шел по тропе к притихнувшему за ночь морю. Вдруг теплый ветер вместе с запахом цветов донес до него светлый голос кларнета, настолько явственный, что Сергей даже оглянулся, не сразу поняв, в чем дело. Мелодия, опираясь на один «стоячий» тон, возвращалась к нему снова и была так свежа, чиста, так прекрасна, что Сергей всем существом как бы потянулся ей навстречу. Он мигом потерял ее, но по стуку сердца догадался, что вскоре услышит снова.

С доктором Чеховым он встретился нечаянно на почте на третий день по приезде.

Очень высокий, немного сутулый, в летнем пальто и черной шляпе, он мало переменился. Только лицо пожелтело, голос стал поглуше, да нитки серебра завились кое-где в темно-русой бороде.

Он встретил Рахманинова приветливо, но так просто, словно они расстались только вчера. Многие эту простоту принимали за равнодушие.

Поглядев внимательно через стекла пенсне спокойными серыми глазами, побранил, почему глаз не кажет.

— Приходите-ка вечером, в шестом часу!

За оградой Сергей Васильевич увидел свежевскопанные грядки, персиковое деревцо в цвету. Все еще молодое, неокрепшее, но сколько труда в каждой пяди любовно, своими руками возделанной земли! Против крыльца гость загляделся на гиацинты. Их нежный, немного кладбищенский запах был слышен еще за оградой. Залаяла желтая низенькая кривоногая собачонка. Он уже знал, что ее зовут Каштанкой.

На крылечко вышла, улыбаясь, Мария Павловна и увела его в дом. В столовой предвечернее солнце косо освещало нижний угол знакомой картины Николая Чехова «Швея». Слева он увидел новое пианино. Дотемна засиделись на веранде.

Рахманинов рассказывал вое, что знал про Москву, про театр, про «художников». Незадолго до отъезда он слышал, что театр едет в Ялту, везет Чехову «Чайку» и «Дядю Ваню». Порой умолкали оба. Тогда было слышно, как тикают «ходики» в комнате Евгении Яковлевны. На горах клубились тучи. Вдруг невидимый месяц посеребрил белеющий на гребне снежок. Антон Павлович не сводил с него глаз.

Выйдя на крыльцо проводить гостя, он сказал:

— Приходите же завтра!.. Вы знаете, здесь Калинников с женой. Зайдите-ка к ним. — И, помолчав, добавил: — Это нужно!

Почему «нужно», Рахманинов понял на другой день.

Он пошел и был до глубины души потрясен тем, что увидел. Тут болезнь уже, очевидно, шла к роковому исходу. Горячая рука с невыразимой благодарностью сжимала его пальцы. Страшным казалось землисто-желтое, обросшее редкой щетинистой бородой лицо и глаза, светло-голубые, измученные, сияющие и жаждущие жить.

У жены Калинникова, Софьи Николаевны, глаза были черные. Они спрашивали и говорили. Все было в них: упорство, вера и отчаяние. Сама же она была молчалива, только застенчиво улыбалась и, провожая гостя, благодарила за игру. Подобной они с Василием Сергеевичем давно уже не слышали.