Рахманинов - Николай Бажанов

В антракте публика хлынула на эстраду, окружила певца-великана. Он, а за ним и Рахманинов, с трудом протиснулись в артистическую.

Сергей присел в нише окна на мраморный подоконник. Мучительно хотелось курить.

Он заметил, как через толпу медленно, но настойчиво к нему пробирается немного сутулый, человек с небольшой темно-русой бородой, в пенсне и клетчатом пиджаке. Сердце у Сергея вдруг застучало. Ужасно смутившись, он встал и пожал протянутую ему очень теплую руку. Как во сне, прозвучал ему негромкий, застенчивый и глуховатый голос.

— Вы знаете, — смущенно покашливая, говорил он, — я нынче весь вечер смотрел на вас и думал, что вам, наверно, суждено стать большим человеком. У вас удивительное, необыкновенное лицо.

Сергей весь, как он один это умел, до ушей залился румянцем, бормоча бессвязные слова благодарности.

— А знаете… — продолжал доктор Чехов и, вдруг сняв пенсне, стал протирать платком стекла, вглядываясь в Сергея добрыми близорукими глазами. — Вот приезжайте на завтра к нам в Аутку с Федором Ивановичем завтракать.

В памяти Сергея молнией блеснула их первая встреча зимней ночью.

Много впоследствии он бывал у Антона Павловича совсем запросто, говорил, играл и с жадностью слушал хозяина Белой дачи. Но эти первые слова, как будто бы на Чехова совсем не похожие, он берег с гордостью и теплом, как величайшую святыню.

«Умирать буду — вспомню!» — говорил он.

Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке под звездами на залитой лунным светом террасе Воронцовского дворца. Дул слабый ветер, шелестели листья олеандра, внизу медленно дышало море.

Публика разместилась на перилах и ступеньках террасы. На рояле не зажигали свеч.

Шаляпин пел арию короля Ренэ, Рахманинов играл свою «Мелодию».

Для того чтобы вернуться к творчеству, ему нужно было ненарушимое уединение и возможность на год-два уйти от забот о куске хлеба насущного. Он знал, что и то и другое эфемерно и практически несовместимо.

Концертная поездка давала возможность лишь на короткое время уйти от нужды, пока он на что-то решится.

Но за два дня до отъезда на юг, когда Рахманинов вошел в прихожую Сатиных, высокая фигура шагнула ему навстречу.

— Наконец-то! — сказал Зилоти. — Я уж собрался уходить. Проводи-ка меня!

Они пошли по Арбату. Сергей знал, что Александр Ильич едет концертировать за границей на всю зиму.

Он начал с расспросов о театре.

— Хорошо, так и нужно, — одобрил он решение Сергея. — Но как же ты будешь жить?

— Еще не думал над этим, — был угрюмый ответ.

— Тогда позволь мне об этом подумать и решить эту проблему за тебя. Только, пожалуйста, прошу тебя, не дури. Не чужие же мы с тобой. Как-нибудь сочтемся…

— А если… — нахмурился Сергей.

— Ну, если… — Зилоти громко расхохотался и натянул модные желтые перчатки. — Если «если», что ж… Будешь три года даром пилить Вере Павловне дрова. Только и того!

Так второй, казавшийся неразрешимым вопрос был решен по меньшей мере на два года.

Остался первый: уединение.

По пути из Крыма в вагоне он разговорился с Татьяной Спиридоновной Любатович.

За окошком бежали степные сумерки, мелькали телеграфные столбы.

— Где же вы, милый друг, намерены зимовать?

Сергей пожал плечами.

— Еще не решил окончательно. Наверно, поеду в Саратовскую губернию к очень дальним родичам, в степь, в сугробы…

— Ах, какая чепуха! — возмутилась Любатович. — Ничего умнее не могли придумать! Да поезжайте вы ко мне в Путятино. Никто вас там тормошить не станет. Будете как медведь. Садовник Фома, повариха да Лушка, горничная… Ну, еще три мои собачки. Ну что вам еще? Москва под боком. Можете ездить каждый день, была бы охота! К «родичам»… — усмехнулась она. — А мы что же, не родичи! И совсем, по-моему, не дальние…

Глава вторая ПРОБУЖДЕНИЕ

Осень шла по лесным оврагам и буреломам заповедных зубовских боров, по звонким просекам одетых в золото и багрянец белоствольных березовых чащ. Желтые листья шуршали под ногами в продуваемых ветерком коридорах безлюдных аллей. Днем солнце зажигало развешанные между сосен невидимые сети паутин. Вечерами в поднебесье кричали гуси. На рассвете ложился слабый утренник. Потом вставал туман и висел неподвижно среди деревьев, покуда уже поздно, в десятом часу, его нехотя просвечивало солнце. Возле балкона в тумане алели гроздья рябин. Влажный голубой дымок, пропахнувший грибной сыростью и горечью палого листа, проникал в легкие, и от него немного кружилась голова.

В безлюдных комнатах путятинского дома крепче, чем летом, был слышен запах соснового дерева. Стены тихонько поскрипывали, а среди ночи вдруг раздавался звонкий треск половицы.

В первые ночи Рахманинов вздрагивал во сне. Сердце колотилось в потемках. Но скоро привык ко всему в этой «лесной яме», куда забрался по доброй своей воле.

«Собачки» Татьяны Спиридоновны, три огромных сенбернара — Цезарь, Белана и Салтан, — не отходили от Сергея ни днем ни ночью. Спали они на ковре подле его кровати, шагали вслед за ним величавой колышущейся походкой, сопровождали на прогулках.

С ними, не страшась заблудиться, он заходил в самые непроглядные, заросшие косматым мохом еловые чащобы. Эхо несло грозное басовитое рявканье Цезаря по лесным овражкам.

Домочадцы Путятина были, по-видимому, рады нежданному постояльцу.

Подавая Сергею Васильевичу обед, горничная Лушка обязательно напяливала белый передник и ухмылялась про себя каким-то своим лукавым мыслям. Когда музыкант играл или занимался, в доме царила гробовая тишина. Лушка ступала крадучись в войлочных постолах, сердито цыкала на махавшую хвостом Белану и вдруг, завороженная музыкой, садилась на краешек дивана. Порой, припомнив свое, потихоньку всхлипывала.

Сергею казалось, что еще никогда в жизни он не был так счастлив. Но было в этом лесном счастье единое темное пятнышко. Ему казалось: стоит только попасть в этот «скит», музыка придет к нему сама. Но она не приходила.

Мысли о новой симфонии он давно забросил. Еще с лета он думал только о втором фортепьянном концерте и даже пообещал его на осень Гольденвейзеру, но в конце августа пошел на попятный. Десятки раз он принимался набрасывать промелькнувшую мысль и рвал на клочки написанное. Не то, не то!

В Путятине были груды растрепанных книг и журналов. Он читал запоем, много играл, бродил по просекам. Душа жила и дышала, печалясь и радуясь золотой осени, но все еще была глуха…