Игра в бисер - Герман Гессе

Выше мы употребили выражение «психологический метод Игры», которое, может быть, не будет понято всеми читателями, однако во времена Кнехта это было ходовое словечко. Должно быть, во все периоды среди посвященных в Игру существовали различные течения, моды, шла борьба между разными взглядами и толкованиями, а в ту эпоху можно выделить два основных воззрения на Игру, вокруг которых и разгорались основные споры и дискуссии. Тогда различали два типа Игры – формальный и психологический, и нам известно, что Кнехт, как и Тегуляриус, избегая спорить из-за слов, принадлежали, однако, к сторонникам и поборникам второго, только Кнехт предпочитал говорить не о «психологическом», а о «педагогическом» типе Игры. Формалисты от Игры все свои старания прилагали к тому, чтобы из предметных тем каждой партии, математических, языковых, музыкальных и тому подобное, создать сколь возможно плотную, закругленную, формально совершенную целостность и гармонию. Напротив, психологическая школа добивалась единства и гармонии, космической законченности и совершенства не столько через выбор, систематизацию, переплетение, сопряжение и противопоставление тем, сколько через следующую за каждым этапом игры медитацию, на которую здесь переносились главные акценты. Подобная психологическая, или, как Кнехт любил говорить, педагогическая, Игра не создавала внешнего впечатления совершенства, но направляла играющего посредством ряда точно предписанных медитаций к восчувствованию совершенного и божественного.

«Игра, какой я ее вижу, – писал как-то Кнехт старому Магистру музыки, – замыкает в себе играющего после завершенной медитации, как поверхность сферы свою сердцевину, и под конец заставляет его почувствовать, что некий безупречно стройный и гармонический мир принял его в себя и изъял из мира случайного и запутанного».

Но та партия, которую Кнехт представил на суд, по структуре своей была формальной, не психологической. Возможно, он тем самым хотел доказать руководству, да и самому себе, что, находясь в Мариафельсе и занятый своей дипломатической миссией, он нисколько не утратил остроты, гибкости, элегантности, виртуозности игровых навыков, и, надо признать, он доказал это: Последнюю отделку и чистовую запись своего проекта Игры, которую можно было выполнить только в самом Вальдцеле, в Архиве, он поручил своему другу Тегуляриусу, кстати говоря, тоже участнику состязаний. Иозеф сам передал все материалы другу, тщательно обсудив с ним проект, просмотрел он и проект Тегуляриуса – ему удалось заполучить Фрица на три дня в обитель, на сей раз Магистр Томас исполнил эту просьбу Кнехта, которую тот повторял дважды. Но как ни радовался Тегуляриус встрече, сколько ни надеялся потешить свое любопытство, он, житель островной Касталии, чувствовал себя в монастыре чрезвычайно неуютно; более того, этот нервозный человек чуть не заболел от обилия непривычных впечатлений, попав внезапно в среду людей приветливых, но простых, здоровых и несколько грубоватых, из коих ни для одного мысли, заботы, проблемы, мучившие Тегуляриуса, решительно ничего не значили.

– Ты живешь на чуждой планете, – поделился он с другом, – и я могу только недоуменно восхищаться тобой, выдержавшим здесь целых три года. Твои patres весьма учтивы со мной, но все меня здесь отталкивает, ничто не приемлет, ничто не дается, само собой, ничто не устраивается без мук и сопротивления; прожить здесь две недели было бы для меня адом.

Кнехту нелегко было с ним, он впервые с неприязнью, как бы со стороны, наблюдал эту отчужденность двух Орденов, двух миров, и понимал, что его сверхчувствительный друг своей робкой беспомощностью производит здесь дурное впечатление. Но оба свои проекта Игры им удалось подробно обсудить; они сделали друг другу много критических замечаний, и, отправляясь после такой совместной работы в другой флигель, к отцу Иакову, или в трапезную, Кнехт испытывал ощущение, будто он из родной страны внезапно переносился в иные края, где земля и воздух, климат и звезды – все было другим.

Когда Фриц уехал, Иозеф вызвал отца Иакова на откровенный разговор о нем.

– Надеюсь, – ответил монах, – что большинство касталийцев похоже на вас, а не на вашего друга. В его лице, видите ли, вы представили нам чуждую, вырождающуюся, слабую и, как я опасаюсь, высокомерную породу людей. Позвольте мне и в дальнейшем иметь дело с вами, не то я стал бы несправедлив к касталийцам. Из-за этого несчастного, чувствительного, сверхумного, издерганного человека мне может опротиветь вся ваша Провинция.

– Что ж, – сказал Кнехт, – в течение столетий, очевидно, и среди бенедиктинцев попадались болезненные, физически слабые, но зато духовно полноценные люди, каков и мой друг. Вероятно, было неразумно с моей стороны приглашать его сюда, где все его недостатки подмечают, очень зорко, а достоинств не видит никто. Мне он своим приездом оказал большую дружескую услугу. – И он рассказал отцу Иакову о своем решении участвовать а состязании. Патеру было приятно, что Кнехт заступается за друга.

– Ваша взяла! – воскликнул он, смеясь. – Однако, сдается мне, что вы подбираете себе друзей, с которыми не так-то легко ладить. – Минуту он наслаждался замешательством Кнехта, а потом, как ни в чем не бывало, заявил: – На сей раз я имею в виду другого. Вы ничего нового не слышали о своем друге Плинио Дезиньори?

Удивлению Кнехта не было конца; потрясенный, он попросил разъяснений. Дело обстояло следующим образом: в одной из своих политических статей Дезиньори высказал резко антиклерикальные взгляды и при этом весьма энергично нападал и на отца Иакова. Святой отец запросил у своих друзей в католической печати сведения о Дезиньора, из которых узнал о его ученических годах, проведенных в Касталии, и всем известных отношениях, связывавших вольнослушателя с Кнехтом. Иозеф тут же выпросил статью Плинио для ознакомления, после чего и состоялся его первый разговор с отцом Иаковом на актуальную политическую тему, каких вообще-то у них велось очень немного. Кнехт писал об этом Ферромонте: «Странным и почти пугающим это было для меня: вдруг увидеть на подмостках мировой политики фигуру нашего Плинио и я качестве некой придачи к ней свою собственную. Аспект, о возможности которого я доселе не помышлял». Впрочем, отец Иаков отозвался о полемической статье Дезиньори скорее с похвалой, во всяком случае безо всякого раздражения, похвалил стиль и заметил, что довольно легко распознать в нем влияние касталийской школы; обычно в периодической печати приходится довольствоваться куда более скромным духовным уровнем.

В это же примерно время друг Ферромонте выслал Кнехту копию первой части своего обретшего широкую известность труда «Использование и переработка славянской народной музыки в творчестве немецких композиторов, начиная от Иозефа Гайдна». В ответном послании Кнехта, между прочим, говорится: «Из твоих занятий, в которых некоторое время мне было дозволено быть твоим соратником, ты извлек разумные выводы: обе главы о Шуберте, особенно та, где ты пишешь о квартетах, пожалуй, самое солидное из всего, что я знаю, в современной музыковедческой литературе. Прошу тебя иногда вспоминать обо мне, мой урожай намного скромнее твоего. Как бы я ни был доволен своей здешней жизнью – моя миссия в Мариафельсе, кажется, выполняется не без успеха, – я все же время от времени ощущаю подавленность: слишком уж длителен отрыв от нашей Провинции, вальдцельского круга, к которому я принадлежу. Учусь я здесь многому, очень многому, но от этого возрастает не моя уверенность и профессиональная пригодность, а мои сомнения. Правда, и мой горизонт расширяется. Что касается моей неуверенности, чувства отчужденности, недостатка в радости, в доверии к себе и других пороков, от которых я страдал особенно первые два года, проведенные здесь, – то теперь я спокойнее. Недавно заезжал Тегуляриус, но как он ни радовался встрече со мной, как ни разбирало его любопытство повидать Мариафельс, он уже чуть ли не на второй день готов был бежать без оглядки, так мучительно завладела им здесь угнетенность и ощущение чужбины. Поскольку же монастырь в конце концов являет собой достаточно огражденный, уютный мир, приверженный к духовности, отнюдь не тюрьму, не казарму или фабрику, я заключаю из этого переживания, что все мы в нашей любезной Провинции куда более избалованы и чувствительны, нежели сами об этом подозреваем».

Как раз около того времени, когда было отправлено это письмо к Карло, Кнехт добился от отца Иакова, чтобы тот в кратком послании касталийскому Ордену ответил утвердительно на известный вопрос; от себя же старый ученый приписал просьбу, чтобы «любимого здесь мастера Игры в бисер Иозефа Кнехта», удостоившего его privatissimum de rebus Castaliensibus61, оставили еще на некоторый срок в Мариафельсе.

Разумеется, в Вальдцеле сочли за честь удовлетворить эту его просьбу. Кнехт, недавно сетовавший на то, что так далек от «сбора урожая», получил подписанное руководством Ордена и господином Дюбуа письмо с выражением признательности и благодарности за выполненное поручение. Самым важным в этом чрезвычайно официальном послании и доставившим ему наибольшую радость (он с торжеством сообщал об этом Фрицу) была короткая фраза следующего содержания: «Магистр Игры довел до сведения Ордена о желании адресата возвратиться в Vicus lusorum, и Орден согласился, по выполнении поручения, удовлетворить ходатайство», то место Иозеф прочитал даже отцу Иакову, признавшись, сколь оно радует его и как он страшился, что его навсегда лишат возможности жить в Касталии и отправят в Рим. Pater со смехом ответил: