Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

Чапаевку пошел или, скажем, в Малинки, то зачем ему на тот берег переправляться глубокой ночью? Можно предположить, что он реку переплыл и помчался лесом неведомо куда, только бы подальше от места преступления убежать. Но это мало вероятно..

Зыкин поднялся на чердак, достал велосипед, повертел его так и эдак и решил идти пешком. Велосипед доверия не вызывал, старый, больной–несмазанный и, похоже, восьмерит.

До "Лебедя" его ребята из шино–монтажа подкинули, широкое поле он миновал бегом, а по заросшей лесной дороге уже пошел неторопливым шагом. Вокруг — красота и великолепие. Птицы поют, насекомые жужжат, издали выводок подосиновиков видел. До бывшего лесничества дошел в два счета, ноги сами несли дальше, но торная дорога вдруг оборвалась, превратившись в веер тропинок. Слева стеной стояли вековые сосны, справа — развернулась неширокая просека — по ней он и пошел.

Дом лесничихи — пятистенка с худой крышей, прогоревшей трубой, но с крепкими кирпичным фундаментом и резными наличниками, стоял под старыми дородными вязами. На незатененном клочке земли раскинулся маленький огородик. На просеке среди невыкорчеванных пней бродила коза с колокольчиком на шее. На двери в дом висел увесистый замок.

Зыкин вдруг обозлился на себя и на весь мир. Ему уже казалось, что затея, казавшейся разумной, обернулась пустой тратой времени. Оперативник фигов! Зачем его сюда занесло? Где искать старую Павлу, которая указала бы дорогу?

Вдруг неприметная, облезлая дверца курятника отворилась, и появилась согбенная старуха в ситцевом платке и цветном, испачканном сажей переднике. Чистая баба–Яга! Она пощелкала вставными челюстями, потом спросила без видимого интереса:

— Ты кто будешь‑то?

— Здрасте, баба Павлина. Я дорогу в Верхний Стан хотел спросить. Чтоб покороче.

— Что? Громче говори‑то! Откуда знаешь, как меня зовут? Ты чей сын‑то?

— Я не сын. Я муж, — Зыкин назвал фамилию жены.

— А… знаю. Она с моей Сонькой работает. И матушку ее знаю. Пойдем…

Она подошла к двери, достала спрятанный за притолокой ключ.

— Я за малиной ходила. Мы двери отродясь не запирали, а сейчас балуют люди. Заходи…

— Что же буду заходить? Мне только дорогу узнать.

— Ко мне даже грибники заходят. Молочка попьешь.

"Всего‑то три километра от советского капитализма, и уже в дом зовут, — подумал опер, входя за старухой в дом. — а с другой стороны — просто ошалела бабка от одиночества, с каждым рада поговорить".

Изба как изба, кухонька тесная, маленькое окошко с Ванькой- мокрым на подоконнике, закопченное устье русской печи, с которым безуспешно боролась побелка, занавеска в выцветших васильках, крытый изрезанной клеенкой стол, над ним — темный лик Николая–Угодника. Икона была украшена алыми, бумажными цветами.

— Козье, — старуха пододвинула чашку с молоком и села напротив, подперев щеку огромной, клещеобразной, коричневой, от сплошной "гречки", рукой.

— Я твою Зинку вот такой помню, — клешня поднялась чуть выше колен. — Привет ей передай. Дети‑то у вас есть?

— Мальчик.

— В Верхний Стан идешь? Сейчас этой дорогой не ходит никто. Все по мосту норовят, по гладкому шоссе. Я в Верхний Стан тоже скоро по мосту поеду.

— А зачем вам в Верхний Стан? — насторожился Зыкин.

— Что ж меня, по бурелому волочить? А место там высокое, сухой песок. Самое милое дело лежать, — Зыкин понял, что она говорит про кладбище.

— И церковь там хорошая, — продолжала старуха, — только разрушили ее люди. Зверье! А когда починят — неизвестно. Уж пора бы. Говорят там теперь капище мастрычат. Это в наше‑то время, ой, ой, грехи наши тяжкие!

— Какое капище? — потрясенно спросил Зыкин, он и не подозревал, что эта ветхая бабка может знать такие слова.

— Языческое, вот какое. К Соньке моей все велосипедист ездит. Оттуда, из Стана. Он и рассказывал. На это капище, говорит, жуткие деньги тратят. А ведь можно было бы их на починку храма пустить. Так я говорю или нет?

— Нет, бабушка Павлина, не так. Никакого капища там не строят. Там идет подготовка к массовому крестьянскому празднику. Называется — акция. Но об этом сейчас спорить не будем. Ты мне лучше объясни, про какого ты велосипедиста толкуешь?

— Так их тех, кто капище строит. Сонька, срамница, меня не стесняется. Ночью его принимает. Я в избе, а сами на терраске гули–гули. При живом‑то муже! Он на заработки уехал.

— Как зовут велосипедиста?

— Сонька беспутная! Ты ее характер знаешь? Ох, и ведьма–баба, ох, и вредна. И все деньги считает. Думаешь, зачем она у меня живет? Хочет на свое имя эту избу переписать. Чтоб, когда я помру, она, мол, наследница. А изба — лесхозовская. Меня здесь терпят за заслуги мужа моего покойного, царство ему небесное, — она перекрестилась, — сорок лет в лесхозе оттрубил. А на кой им Сонька? Да лесхоз лучше дом на бревна растащит, чем Соньке его подарит.

Зыкин уже понял, что старуха не так уж плохо слышит, но играет в глухоту, чтобы не отвечать на никчемные с ее точки зрения вопросы.

— И часто к вам этот велосипедист ездит?

— Да не считала я.

— И все ночью?

— Так днями‑то он своим капищем занимается.

Если поразмыслить, то картинка получалась оч–чень любопытная! Зыкина от возбуждения стало легко познабливать. Вот что значит охотничий азарт!

— Капищем, значит. Как его зовут‑то, баба Павлина?

— Что ты привязался — как зовут, как зовут! Я почем знаю, как его зовут. Будет мне Сонька имена своих вертунов называть. Я что — милиция?

"А побаивается Соньки бабуся", — с ехидцей подумал Зыкин, поняв, что имени добыть ему не удастся.

— Ну, а выглядит он как?

— Самостоятельный такой, красивый. Но неулыбчивый, и еще жадный. Такой же, как Сонька. Хоть бы подарочек когда привез. На шоколадку можешь раскошелиться, если я его в своем дому терплю? Да и Соньку он не больно подарками балует. Сам‑то ее пользует, а отдачи нет. И ведь опять же… простыни за ним постирай, рубашки постирай! Лечиться очень любит.

— Что же он лечит?

— Да все. Чуть что — пошел причитать. То руку себе поранил — прижигай йодом, то колено разбил — примочки делай. Травы цвели, так он весь соплями изошел. И все‑то она его лечит! Они и познакомились в больнице. Как пойдет чихать!