Английский дневник - Елена Никова

«Бедные крошки» смотрели на меня хитрыми глазкамирыбками, затаив какую-то недобрую мысль в своих хорошеньких головках. Совсем скоро я ее узнала: они вовсе не хотели кушать за так. Они хотели, чтобы их развлекали и показывали пальчиками на телевизор. Ну да, конечно – хлеба и зрелищ – истина, известная даже младенцам. После яростного сопротивления со стороны папы, наконец, был найден компромисс: дети будут смотреть телевизор только во время кормления, и когда я включила его, они тут же проворно примостились на диване с уже открытыми ротиками.

После завтрака мы все вместе обследовали нашу территорию: лес, луг и «речку-переплюйку» – так окрестила небольшую речушку Алла. В общем, все, что нужно для отдыха в деревне.

В мои обязанности входило смотреть за детьми, полностью освобождая Аллу и Мишу от их родительских забот. Так было задумано: родители отдыхают, наслаждаются прогулками, смотрят достопримечательности, а дети дышат свежим деревенским воздухом под присмотром няни.

Итак, родители собрались уходить, и дети тут же это почувствовали. Инстинкт самосохранения подсказывал, что надо быть начеку. Они насторожились и больше не выпускали маму с папой из поля зрения.

– Оля, я оставлю тебе свой телефон, на всякий случай, чтобы мы могли иметь связь, – сказал Миша.

– Да, это было бы очень хорошо. Мало ли что – а у нас будет связь, – подтвердила я.

– Я же и говорю, а ты меня не слушаешь.

– Ну почему же?

– Потому что я только что сказал, что у нас будет связь…

Как только Миша с Аллой направились к машине, слезы потекли в три ручья.

– Ох, какие вы нервные, какие нервные! – Миша схватился руками за голову, согнулся, стал раскачиваться из стороны в сторону. – Ну почему вы плачете, зачем? Что вы хотите? Бедные дети, не могут успокоиться… Они расстроились… Не надо их расстраивать. Что же делать, что же делать?

Он беспомощно развел руками, потом наклонился к девочкам, присел, обнял их и все продолжал повторять:

– Ой, ну что вы со мной делаете, что вы делаете…

– Ты-то хоть не ной, – направилась к машине Алла. – Оставь их. Поехали.

Миша с трудом оторвал от себя маленьких мучителей, и по лицу его пробежала нервная судорога, будто он сам разорвал свое сердце на части.

Как только машина скрылась из виду, «бедные крошки» сделали ей ручкой и на одной ноте одновременно пропели «Бай».

К вечеру родители вернулись.

– Ну, морковки, как дела? – Алла окинула девочек деловым взглядом. – Вы сегодня слушались Арину Родионовну?

– Не путай их, – засмеялась я.

– А им хрен по деревне. Все равно не запомнят… Ну-ка, покажите свои морды. Еще не отъели околощечные мешки?

– Какие там мешки!

– Страшилки вы мои на худеньких ножках. И куда только весь продукт девается!

Около восьми вечера я уложила девочек спать и спустилась вниз, чтобы помочь Алле с ужином. К приготовлению обедов она относилась положительно, готовила молча, с какой-то, как мне показалось, отстраненностью.

Я расставила тарелки и приборы, Алла разложила еду по тарелкам, и мы сели за большой дубовый стол ужинать. Тишину нарушил Миша:

– Нет, ты сегодня явно не в настроении. Что происходит?

Молчание. Взгляд в никуда.

– Я не понимаю. Ничего не понимаю. Был такой замечательный день, такая прогулка, а ты все время дуешься.

– Что ты, кисик, тебе так кажется…

– Нет, я явно вижу…

Я не обращала внимания на семейные разговоры, была ужасно голодна после целого дня на свежем лесном воздухе, но ела неторопливо, соблюдая общий ритм трапезы. Видимо, со стороны это выглядело иначе, потому что, показывая на мою тарелку, Миша сказал:

– Между прочим, ты же видишь, человек столько съесть не может. Ты всегда боишься показаться негостеприимной – а ведь никто так не думает – и накладываешь такие порции, что человек вынужден давиться, чтобы не показаться невоспитанным и не обидеть тебя. Это я могу съесть в два раза больше нормального человека, мне можешь накладывать…

После ужина я помогла убрать со стола и составила грязную посуду в посудомоечную машину.

– А почему тарелки в машине стоят этой стороной? – поинтересовался Миша.

Этот вопрос привел меня в недоумение.

– А что, есть правило, какой стороной их ставить? – честно спросила я.

– Лучше этой.

– Разве?

– Почему ты подвергаешь сомнению мои слова? – его лицо дернулось.

– Мне казалось, что у меня тоже есть какой-то кухонный опыт.

– В данном случае это не имеет никакого значения.

Я уже собиралась ответить, когда вмешалась Алла:

– Какая разница? Они все равно вымоются.

Теплое солнечное деревенское утро с рассыпающимся ярким светом, с пепельными клочками паутины, сотканной за ночь – и в ней дрожащие капельки росы. Алла стоит в дверях дома, скрестив руки на груди, немного поеживаясь от лесной прохлады, с выражением скромной радости на лице, которое у нее бывает по утрам. Еще не утомленный взгляд не ищет беспредметного пространства. Она смотрит в глаза, говорит, улыбается.

Из соседних дверей выскакивает Миша с красной летающей тарелкой в руках.

– Смотрите, мы забыли фрисби. Я вам сейчас покажу, как это делается. Лови! – И сделав соответствующее движение, он запускает тарелку в воздух.

Я едва успела уклониться от несущегося на меня пластмассового снаряда. Морковки застыли от изумления и немого восторга. В два прыжка Миша очутился возле приземлившейся тарелки, подобрал ее и запустил снова. На этот раз она проскользнула в двух сантиметрах от головы ребенка. Теперь мы с Аллой замерли от неожиданности.

– Нет, это надо делать не так, – чувствуя свой промах, говорит Миша.

Он берет фрисби, замахивается и запускает ее высоко вверх. Тарелка пролетает над крышей сарая, через высокие кусты и улетает прямо на соседнюю ферму.

Алла мелко мелодично хихикает, не раскрывая рта.

– Бай, – говорит Дженни и машет вслед тарелке ручкой.

– Бай, – повторяет за ней Бетти.

Чтобы как-то разнообразить досуг, я решила заняться с детьми водными процедурами. Налила теплой воды в пластмассовые ведра и сказала, что в них можно сидеть и обливаться водой. Бетти, прогнув спинку, первая уселась в ведро, расплескав часть воды, чему очень удивилась. К сестре тут же присоединилась Дженни. Их голые фигурки были похожи на тела юных гимнасток. Длинные худые ножки, еще совсем не оформившиеся, в то же время не имели ничего общего с ножками двухлетнего младенца – ни складочек, ни детской припухлости, ни кривизны. Совершенно ровные спинки прогнулись, как у гимнасток при соскоке со снаряда.

Мои монологи обычно не отличались разнообразием: «Не трогай, это нельзя. Надень панамку. Уступи ей, ну уступи же… На тебе лопатку, а тебе грабельки. Не хочешь лопатку? Ну не надо. Ты хочешь грабельки. Ну хорошо, поменяйтесь. Она не хочет меняться… А смотри-ка, какая птичка к нам прилетела! Красивая какая! Сейчас упадешь, упадешь… Ну вот видишь, упала, я же говорила, а ты не слушала. В комнату не ходить. Идите на улицу, гуляйте. Я же сказала: