Разбой - Петр Воробьев

– Выбросы в атмосферу. В первых извержениях были большие тучи пепла, их уже по всему северному полушарию разнесло. Холод, неурожай. А в последнем, пошла двуокись серы. По приборам, что ещё передают телеметрию, по сей день… Под такой распираемый верой в будущее разговор, работа со Слоницыным холмом закончилась. Дальше предстояло разобраться с чертежами Слоняткиной горки (пониже и ближе к Наревке). Меттхильд задумалась, останется ли потом достаточно светового дня, чтобы успеть покататься с Доволкой по западному берегу озёр на лыжах, но тут издалека загудел набатный колокол, отдалённым громом прогремели раскаты орудий, потом забрехали собаки, наконец, запищал телефон на стене. По лестнице из подпола (нового, не части древних подземелий), в покой взбежала Тюфка, вспрыгнула на стол, опрокинула хвостом медного синеземельского божка, в ужасе отпрыгнула на аршин, рассыпая на пол стилосы, вскарабкалась на подоконник, встала на задние лапки, уперев передние в стекло, и разразилась тем, что она считала лаем. Меттхильд покрутила ручку (на определителе зажглась полоска газоразрядных рун «Брусов») и сняла слуховой рожок с крючка. – Пеплин, Меттхильд на проводе! Что за беда у вас? Пожар? Или опять Вратиславовы забавы с учебной тревогой? – Набег, сестрица, как есть набег! – сказала Мирослава. – Незваные гости по реке идут! В наш посад сунулись, картечницами отваживать пришлось! Успев привычно поморщиться на «сестрицу», младшая владычица Пеплина спросила золовку: – Набег? На кораблях? Как в сагах? Сколько их? – С полгросса. – Кораблей, кораблей-то сколько? – Два. В голове Меттхильд сформировался образ двух драккаров. Паруса из промасленной шерсти, форштевни с резьбой в виде звериных голов, гребцы, сидящие на морских ларях… Такое явление в устье Наревки было вполне представимо и даже желанно – сбор старинных судов был частью праздника конца зимы. Несколько лет назад, даже настоящий «Прямый» наведался из музея в Наволоке. Но до начала веселий по случаю равноденствия оставалось ещё больше недели. Кроме того, даже Самборова старшая сестра и её тугостойный муж не стали б встречать воссоздателей старины картечницами. Меттхильд подавила смешок – такое поведение не только негостеприимно, но и исторически архинедостоверно. – Мирославушка, это точно настоящий набег, а не ранние ряженые гости на комоедицу? В оправленном в бронзу, тонком до полупрозрачности роге, Мирослава гневно всхрапхула (только что без цоканья копыт по полу обошлось). Внешне золовка не смахивала на лошадь, но в повадке имелось лёгкое сходство. – Гости на солнцележание по береговой охране не стреляют… сестрица!

Меттхильд задумалась. Настоящим драккарам основательно помешал бы ледоход – впервые за многие годы, в нижнем течении реки на месяц с лишним встал лёд, вскрывшийся только третьего дня. – Где стреляли? – Рёсту недоходя устья, Кромослав с башни видел! – Тогда как же они мимо Гдинской крепости проскользнули? – По Ленивке, на воздушной подушке! Ленивкой называлось одно из доисторических мёртвых русел Наревки, во времена ледниковой эры, вообще лишённое сообщения с рекой. С потеплением, вода поднялась – недостаточно для судоходства, да и лёд там, скорее всего, не вскрылся – но для судна, летящего над поверхностью, и это не помеха. – А в воеводство звонила? Мирослава рассмеялась и принялась снисходительно, точно малому дитяте, объяснять: – Первым делом матушке, потом тебе, сестрица, а уж потом в Гнёв! Воевода-то нам совсем дальняя родня! Меттхильд уже собиралась сказать, что она думает о здравости этого рассуждения, но… – Меттхильд, это Кромко, – у телефона появился и тугостойный супруг. – Подмогу послать? Соберу рушение[209], и берегом, верхом… – Подмогу? Это по-родственному, Кромослав!

И шушпанчик полевой взял бы в толк, что за время, достаточное для сборов «подмоги» из Брусова, лежавшего вниз по течению Наревки, любая летающая лодка поднялась бы не то что до Пеплина, а до самого Гнёва. Это ещё не принимая в расчёт скачку по дороге, что вилась вдоль берега – напрямик по полям и перелескам нельзя, аршинный снег только начал стаивать. Кроме того, перестрелку недалеко от устья наверняка увидела береговая стража Гдинского повета[210] с оснащённых связью сторожевых башен, так что вот-вот следовало ожидать гиропланов из Приморской крепости. Объяснять Кромославу призяченному то, что взял бы в толк шушпанчик, было напрасной тратой времени. Вдобавок, у шушпанчика отсутствовал и постоянный позыв подавлять собой лошадь (катаграмматическую[211] или метафорическую) и на ней трястись. Имейся у шушпанчика такая страсть, это был бы, как сказал бы Самбор, неправильный шушпанчик, и неминуемо оказался б под копытом. Если подумать, наличествовали знаки того, что и Кромослав попал под метафорическое копыто. Пусть скачет… – Врагам на погибель! – отозвался семейным кличем призяченный. – Поморью на славу! – Меттхильд нажала на крючок, на котором висел рог. Руны «Брусов» погасли. Младшая пеплинская владычица показала язык зеркалу, попутно глядясь в него. Её палец завис над кнопкой из мамонтовой кости под маленькой надписью чернением на серебре «Днешняя палата» – вызвать Несебудку, чтоб помогла переодеться. Частью ежедневного поморянского наряда был станик[212]. У карвской рыбачки или гдинской портовой крановщицы он застёгивался бы на крючки и шнуровался спереди, но жене мечника (купно с жёнами скарбчего, законоговорителя, самого воеводы, и поветовых старост) исстари полагался станик с крючками сзади – мол, ты такая важная, что сама и не оденешься. Потом, переодеваться так переодеваться, но на это добрый час уйдёт, того и гляди, набег кончится. Мигом это рассудив, Меттхильд нажала не на «Днешнюю», а на «Оружейную»:

– Деян, бей в тревожный колокол, собирай копьё[213]! Это не учения! Набег, два духоплава[214], Наревка, полгросса разбойников!

– Почему ты звонишь, а не Венцеслава? – был недовольный ответ.

Вообще говоря, Деяну, как йомсу, вышедшему на покой после положенных трёх дюжин лет, следовало прыгать от радости – настоящий набег всё-таки, а не бурчать…

– Спроси у Венцеславы! После того, как твоим нерадением её замок сожгут! Меттхильд брякнула рог на крючок, быстрыми шагами вышла из покоя в соседнюю кладовую, там, у одного из стоявших вдоль северной стены покоя резный ларей, стряхнула с плеч поперечку, стащила с себя кружевной фартучек, и сбросила бархатную юбку, в сердцах чуть не разорвав застёжку-молнию. Уж Деян пестун[215] должен бы понимать важность единоначалия и быстрого действия при угрозе? Возможно, после тех же трёх дюжин лет в исключительно мужском обществе, у него возникла общая проблема с признанием, что женщина может отдавать приказы. Хотя Венцеслава тоже была женщиной…

Анализ побуждений оружейника мог повременить. В ларе лежали реопексные[216] штаны и поддоспешник с воротником, а под ними – трёхслойный бронеохабень[217], заказанные ещё Самборовым отцом в Альдейгье. Мествин Альбатрос был немного выше среднего роста и жилист, а не кряжист, поэтому справа была как раз достаточно велика, чтобы легко налезть поверх оставшейся на Меттхильд одежды. Затянув тяжёлый пояс из турьей кожи с нашитыми титановыми пластинами на последнюю дырку (всё равно он держался только на бёдрах) и поочерёдно защёлкнув зажимы на боках и впереди – не до низа, чтобы не стеснять шаг, Меттхильд глянула в прислонённое к стене зеркало в рост, примерно двухвековой давности. Слегка мутное изображение выглядело, как будто одной кукле, чёрной с красным и серебряным, оторвали голову и приставили другую, от куклы заметно меньше, белой, розоватой, и золотистой. В месте соединения, грубый воротник натирал одновременно шею у подбородка и затылок. У нижней куклы хорошо смотрелись титановые наплечники, покрытые кожей с тиснением, изображавшим поморянских двухвостых грифонов. Хвосты были пропущены между бёдер вымышленных зверей, впервые оказываясь на виду в раздвоенном состоянии как раз там, где в их природе могло возникнуть наибольшее сомнение. Злотница[218] на голове верхней куклы (белые бархат и шёлк, сеточка из золотых цепей) совершенно не соответствовала угольно-багряно-титановой гамме охабня, так что её снятие и замена соответствовали и практическим, и эстетическим соображениям.

Но замена чем? Размышляя над этим, Меттхильд вернулась в покой, открыла ящик стола, откинула обманное дно на шарнире, и вытащила из открывшихся гнёзд десятизарядный порожанский самопал и сумку из змеиной кожи с двумя отделениями. В одно помещалось оружие, в другом хранились две запасных обоймы, набор отвёрточек и ёршиков, и маслёночка. В бытность Самбора подростком, наследник Пеплина бесхитростно дарил Меттхильд то, что сам считал ценным и занятным. Таким образом, Самборова лада и стала в числе всего прочего обладательницей самопала «Скорпий», пары винландских тычковых ножей с рукоятями из антилийской морской бирюзы, и того самого логарифмического круга. Самбору сильно повезло с возлюбленной – не всякая дева была бы способна оценить такие подарки. Меттхильд кивнула себе в зеркале. Сумка повисла на поясе, «Скорпий» скрылся в ней, зловеще блеснув серебряной насечкой на чернёной стали – ядовитое членистоногое, сложенное из рун «Мирослав Рыбарь».