Разбой - Петр Воробьев

– Здесь прямо? – перебил Самбор. От тропы отделялась тропка поменьше, вверх и вправо. На развилке стоял не камень с трилеммой[196] про слона, а небольшое – где-то по брюхо Волопёру – изваяние с изображением мужа с мешком в правой руке, левой поддерживавшего под локоть жену с корзинкой. Помимо указания направления, божки дороги отгоняли злых духов и призывали задуматься о том, откуда, куда, и зачем ты держишь путь. Перед изваянием имелась и небольшая каменная чаша, где можно было при желании что-нибудь возжечь, сейчас наполненная снегом. – Погоди, – Ингви принялся возиться с частично застеклённой плоской коробкой электронной карты, якобы высвечивавшей чертёж окрестностей и своё (то есть коробки) в них положение. – Направо – к Осорь-горе… К тому же заключению быстрее и проще было бы прийти, прочтя надпись «Осорь» на каменном прямоугольнике под обутыми в плетёные каменные лапти ногами божков, но самый лёгкий путь – не всегда правильный. – Что там? – спросил Самбор. Свет в коробке погас. – Дай неонку заменю, – штурман неловко пристроил карту к луке седла и принялся искаться по многочисленным сумкам. – Озеро, источники, воды жаркие, – снизошёл до объяснения Чачамокож. – Подале – Санту-дол. – А прямо? – Кейтов перевал. За ним – тот же дол, токмо пути рёста вверх да полторы вниз.

На тропе сверху снежный покров был потревожен полузанесёнными следами. Синий тур взглянул вправо, расширив ноздри. – Самбор, Ингви, путь дайте, – Овсяник тронул турий бок левым коленом. – Копьё. Приняв поданное Чачамокожем оружие, кавский поединщик отправился расследовать, не таится ли справа угроза, поглядывая и по сторонам, и вверх. За утёсом открылся поворот. На запорошённых крутых ступенях, вырубленных в скале, жалась друг к другу кучка снежных обезьян. Сами по себе обезьяны не были неожиданностью – они часто зимовали в горячих источниках, проводя время в поедании побитых морозом персиков, играх, и взаимном поиске блох. Некоторые учителя даже использовали образ снежной обезьяны как пример благостного существования, не обременённого заботами и страхом. Настораживали два обстоятельства. Во-первых, почему обезьяны не сидят в тёплой воде, а мёрзнут на лестнице? Во-вторых, в круге земном трудно было бы сыскать семерых тварей безблагостнее, чем эти обезьяны – со свалявшейся шерстью, дрожащими конечностями, и голодными глазами. Одна из них сделала несколько шагов в сторону синего быка, села на корточки, и просительно протянула лапу. Не переставая огладываться по сторонам, свободной от копья рукой Овсяник открыл одну из крышек доспеха, залез в седельный вьюк, наощупь развернул лежавший на самом верху плат, и вытащил один из свёрточков, скрученных из вымоченных в уксусе виноградных листьев. Внутри находилась умеренно сдобренная приправами смесь овощей и разварного пшена, любовно приготовленная Ружаной, Венешкиной бабушкой, в Каве. Отринув мысль о том, стоит ли делиться таким замечательным угощением с незнакомой полудохлой обезьяной, как недостойную, поединщик бросил голубец, так что он упал в снег в паре вершков от животного. Страдание зверей заслуживало не только размышления о его непростых причинах, но и действенного сочувствия. Сзади послышались шаги и дыхание яков – Чачамокож, Гамчен, второй оруженосец и знахарь в учении, а за оруженосцами – Ингви, которого вообще-то не просили следовать за Овсяником. Что-то твёрдое и ломкое шмякнулось о камень. Хрустнуло стекло. Поединщик на миг оглянулся. Ингви с печалью созерцал лежавшую посреди тропы в куче навоза электронную карту, на которую успел и наступить, и навалить як Гамчена. Самбор остался у развилки, стрела на тетиве блочного лука. Впереди, у подножия ступеней, обезьяна неуверенно рылась в снегу. Схватив голубец, она не бросилась его пожирать, а осторожно надкусила. Съев примерно треть голубца, животное понесло остальную часть товарищам. Возможно, правда в словах учителей про благость снежных обезьян не только имелась, но и была глубже, чем очевидное заключение, навеянное простотой их бытия. Овсяник задумался о том, не послать ли Гамчена обследовать зверюшек, но обезьяна с голубцом, словно читая его мысли, обернулась, предупреждающе оскалила клыки, и хрипло застрекотала. Многих зубов недоставало, а уцелевшие покрывал тёмный налёт. Обезьяны на ступенях раздались в стороны. Голубец скорее всего предназначался той, что лежала скрючившись, до поры согреваемая телами других, но он вряд ли мог оказаться в помощь. Половина шерсти несчастной твари вылезла, из поломанного и почерневшего хвоста торчала кость, глаза гноились, голова странно распухла. Ещё одна обезьянка поменьше и поздоровее попыталась приподнять облезлую, та начала судорожно кашлять, причём её голова распухала и сдувалась одновременно с пароксизмами кашля. Маленькая обезьянка запоздало отшатнулась, из болячки на голове обезьяны с поломанным хвостом на неё брызнула струя жидкости. Задымилась шерсть, раздался визг. Левой рукой, Овсяник резко дёрнул за повод, продетый через ноздри синего тура – для использования только в исключительных случаях. Бык гневно мыкнул и попятился, сталкивая яков вниз. Поединщик успел заранее оценить опасность потери теми равновесия с последующим падением в ущелье, и решил, что небольшая вероятность такого события была приемлема, при условии, что между путешественниками и про́клятыми обезьянами окажется утёс. Визг из-за утёса стал многоголосым, стылый воздух разорвал резкий хлопок, за ним – ещё несколько. Чистоту горного ветра осквернил запах падали, и на тропу выкатилась обезьянья лапа. Пальцы с поломанными когтями сжимали почерневший надкушенный голубец. Яки недовольно замычали и перебрали копытами, вставая поувереннее. Всё стихло.

– Посмотрим? – спросил Ингви.

Это был один из тех вопросов, на которые в земном круге не существует правильного ответа. Вернее, будь Ингви учеником, а Овсяник учителем, вместо ответа, поединщику следовало бы шлёпнуть штурмана по заднице мешалкой. Ингви не был учеником Овсяника, у Овсяника не было мешалки, и недеяние не было равносильно бездействию. Поединщик тронул коленями бока Волопёра. Тот фыркнул, укоризненно скосил глаз на ездока, сделал шагов пять по тропе, и остановился как вкопанный едва за поворотом. Снег исчез со ступеней и частично – со скалы, нависавшей справа. На камнях валялись кое-где покрытые остатками шкур и частично разъятые скелеты, к скале пристало несколько ошмётков кожи, покрытой потускневшей шерстью. Из запретных глубин памяти всплыло слово, точно называвшее видимое: «ги тче». – Так что там за неведомая отпяленная удотень? – донёсся голос Самбора. – Ингви? Овсяник первоначально удивился прозрению пришельца, затем нашёл его совершенно закономерным – схоласты, даже громкоголосые и чрезмерно вовлечённые в круговорот тщетности, тоже были хранителями древнего знания. Ингви, и природно довольно бледный, полностью позеленел: – Я увидел, теперь не чаю, как бы развидеть… – Фотокитон есть у кого? – с надеждой спросил поединщик. – Есть, – предсказуемо, но всё равно приятно для Овсяникова уха, отозвался Гамчен. – Светописец одержимый, – едва слышно донеслось бормотание Чачамокожа. – Всё сфотографируй! Отсюда, ближе не подходи! Кости, и это! – Овсяник указал на ранее скрытую под снегом метину, багровевшую на скале. Пять форм, четыре замкнутых, две открытых, в переплетении узловатых нитей не то грибницы, не то чудовищной паутины. – Недобрый знак, – сказал подъехавший венед. Он наконец сообразил, что для управления яком, руки не нужны. Як знает, куда тебе нужно. А куда як не пойдёт, и тебе не след. – Это ведаула, – с усилием произнёс струившееся кровавой тьмой нижних миров слово поединщик. – Самбор, расскажешь, что видел, своему мистагогу. Ингви, всё доложишь шкиперу. Гамчен и Чачамокож, вы со мной пойдёте к учителю. В долину придётся добираться через Кейтов перевал. Гамчен раздвинул телескопическую трубку небольшого фотокитона, направил его в сторону ступеней, что-то подправил, щёлкнул, и завертел рукояткой перевода. – Объясните, – взмолился Ингви. – С какой беды их так разбульзило? Лучевая болезнь? Котёл распада где-то взорвался? Тогда нам всем… Штурман спешно сбросил меха, расстегнул пояс, едва не уронив меч, и полез под панцирь, копаясь в поисках чего-то. Вытащенный предмет открывался, как карманные часы. То, что он поведал, несказанно обрадовало Ингви:

– По лучемеру – ничего! Тогда что же… Взгляд всё ещё бледного более обыкновения ямта вновь упал на останки обезьян. Овсяник передал копьё Чачамокожу, нахмурил брови, и наконец сказал: – Несколько лет назад, появилось новое поверье. А может, и не новое. Гамчен, всё снял? Поехали. – Погоди, дай карту подобрать! – Ингви уже перенёс ногу через круп яка. – Оставайся в седле, ничего не подбирай. – Надо бы взять пробу, – с необычным для него сомнением в голосе сказал Самбор. – В доспехах с биохимзащитой. Вернёмся, спросим Кромбьёрна, может, есть на «Хранительнице»? Тур, читая намерение Овсяника, засопел и повернулся. – Через перевал засветло бы успеть. Самбор, езжай снова впереди. – Новое поверье? – спросил Чачамокож. Пришлось объяснить: – Демон пытается проникнуть в пятый мир из нижних миров, и сулит приверженцам силу и власть. Всё это уже было, но есть и новое.