Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

Громыхнув, раскрылась топка. Стоя в проходе, ведущем на тендер, помощник машиниста размеренными движениями лопаты швырял уголь в недра паровозного котла.

Запах горячего металла, машинного масла, натертые до блеска ладонями рукоятки рычагов, — как все это было знакомо Шорохову по прошлой его заводской жизни и как привычно, и как ему дорого! Поглядывая то на машиниста, то на помощника, он думал с доброй усмешкой: «Для рабочего человека быть хозяином такой машины, знать в ней каждую гайку — себя тут зауважаешь. То, что они сейчас перед нами заносятся, понятно. На их месте и я бы держал себя так же».

Он приблизился к левому переднему окну. Освещенные луной рельсы казались светлыми нитями, уходящими вдаль, в черноту. Паровоз катился и катился по ним, но расстояние до края черноты нисколько не сокращалось, будто эта грохочущая, пышущая теплом и паром машина стояла на месте.

Боковое окошко будки было не застеклено. Шорохов высунулся из него по пояс. Ветер, напоенный осенней ночной сыростью, пахнущий дымом, ударил ему в лицо. Радость переполняла Шорохова: едет в Москву!

Ему вспомнилось: по переулку, где стоит их дом, идут в запряжках быки. Пара, другая… пятидесятая… Считает не Шорохов. Где уж! Еще не научен. Мал. Ему лет всего семь или восемь. Народ сбежался. Смотрят — не оторваться.

Это сентябрьское утро с того и началось, что, пара за парой, быки стали входить в переулок. Уже полдень, они все идут и идут. Каждая пара тянет нагруженный воз. Ярма покрыты узорчатой резьбой, занозы на ярмах — штыри, которые их замыкают, — витые, длинные, с кольцами. Позвякивают в такт величавым бычьим шагам. Чумак на возу, закутавшись в кафтан из грубой шерстяной материи, с длинными рукавами, с шалевым воротником, лежит как застывший. Подремывает. Время от времени лениво бросает:

— Цоб-цобе…

Это значит: быкам идти прямо. И как удивительно! Скажи: «Цобе-цобе-цобе!» — завернут влево; «Цоб-цоб-цоб!»- вправо.

В середине каравана шествует особенно могучая пара быков. Широкогруды, с лоснящейся шерстью; на остриях рогов золотые колпачки. Это воз, на котором едет хозяин.

— Откуда путь-то? — спрашивает отец.

Никто из чумаков постарше не отзывается. Но один, совсем еще молодой, не выдерживает:

— Аж с самого Крыма. — Что за товар?

— Вяленая рыба да соль.

— Куда идете-то? — На Москву-у…

Топка с лязгом захлопнулась. Помощник машиниста бросил лопату в угол будки, бесцеремонно оттеснил Шорохова от окна, небрежным жестом достал из бокового кармана серебряно блеснувший портсигар, раскрыл его на ладони. Вынул папиросу. Вытряхивая крошки табака, постучал мундштуком по портсигарной крышке. Поднес папиросу к губам. Чиркнул спичкой. Затянулся. Выпустил тонкую струйку дыма. В каждом движении этого человека изнеженность и такая же брезгливость, с какой Мануков недавно прикасался к сиденью машиниста.

Поразительно! После тяжелой работы лицо его еще блестело от пота, руки были черны, грубая одежда замаслена, и — серебряный портсигар, постукивание мундштуком, острая струйка дыма, все так изящно, как у самых изысканных господ офицеров, манерам которых Шорохов, случалось, завидовал.

Он невольно задержал взгляд на его лице и получил в ответ откровенно презрительную усмешку. Затем помощник машиниста повернулся спиной к Шорохову и теперь уже сам высунулся из окна. Этим как бы начисто исключил его из своей жизни.

Шорохов покорно отступил назад. Его глаза полностью приспособились к полумраку внутри будки. Сосредоточенно всматриваясь в расстилавшийся впереди путь, машинист одной рукой сжимал рукоять рычага, другой — какой-то кран и делал это с таким напряжением, словно собственными руками удерживал паровоз на светлых нитях, убегающих в темноту. «Прекрасные парни, — подумал Шорохов, покосившись на Манукова. — И правильно. Что перед какими-то купцами стелиться!»

Проносились, оглушая внезапным эхом, стоящие близко от насыпи деревья, дома. Все дальше отодвигался словно бы не только в пространстве, но и во времени, уходил в прошлое, оставался позади Елец.

И по-прежнему Шороховым владели воспоминания. Будними днями с рассвета до темноты отец не выходит из своего сарая. Подошву прибивают деревянными гвоздиками. Стук сапожного молотка раздается почти беспрестанно. Так упрямая птица долбит засохшее дерево. Заказчики сразу на несколько пар сапог редки. Но и любой мелкоте отец повторяет:

— Мэни трэба гроши у субботу.

Вечером этого дня он входит в хату прямой и строгий. В кулаке — деньги. Медленно снимает кожаный фартук, рубаху.

Посреди хаты корыто с теплой водой. Отец садится в него. В руках кусок стирального мыла и жесткая, нащипанная из рогожных мешков, в которых чумаки возят соль, мочалка.

В чистой рубахе, головой под мерцающей кровавым светом лампадой, уставив бороду в потолок, он потом лежит на кровати. Утром обращается к жене:

— Ото, баба, ты дай мэни пив карбованця.

Сперва пойдет в церковь. На пятак купит свечек: за три копейки и за две. Часов в десять служба закончится. Но впереди будет еще целый день, и, за сорок пять копеек приобретя бутылку водки, он не менее двух раз побывает гостем у кумовьев, у родни.

Будут песни:

Зибралыся ecu бурлакиДо ридно-и хаты.Тут нам любо, тут нам мылоЖурбы заспива-а-аты…

Будут долгие разговоры:

-.. Ты калгановый корень возьми.

— Правда, кум, правда.

— Его теперь хоть год на водке настаивай, нет того цвета, как прежде.

— Правда, кум, правда.

— Знаешь почему? Где ты видел сейчас добрую водку? Господам она вся идет. А говорят: «Корень!» Корень слабее не стал.

— Правда, кум, правда…

— Дурень был мой отец, что меня грамоте не учил. Я был бы тогда первый человек в обществе.

— Пр-равда, кум…

Не раз потом по дороге домой отец остановится, проговорит самому себе:

— Правда, кум, правда… Коли бы я знал грамоте, я был бы первый человек в обществе…

На юге рано и быстро темнеет. Как обрушившись с неба, сиреневые сумерки окутают дом, заборы, кусты желтой акации. На улицах ни единого фонаря. Редко-редко где сквозь закрытые ставни, в узкую щелку, будет прорываться полоска света.

Отец в конце концов доберется до хаты. Его умоют теплой водой, уложат в постель. Праздник кончился.

С первой минуты, как только Шорохов начал осознавать себя, у него не было и малейших сомнений: счастливей жить и нельзя.

Дорога нырнула в глубокую выемку. Лунный свет сюда не попадал. Ее заполняла бархатная чернота. Колесный грохот отскакивал от крутых откосов, звучно бил в уши. Порой чудилось, что эти откосы валятся на паровоз. Пытаются на бегу стиснуть его.

Внезапно машинист начал бешено вращать одну из рукояток. Второй рукой он тем временем жал на рычаг. Его помощник тоже что-то переключал, поворачивал. При этом они не обменивались ни словом, ни взглядом. Вновь облако пара окутало паровоз, заполнило будку. Снизу, из-под колес, раздались треск, скрежет. Шорохова швырнуло вперед. Он едва успел вытянуть руки, чтобы грудью не ткнуться в переднюю стенку паровозной будки.

Наступила полная тишина. Паровоз не двигался.

Одной рукой ухватившись за поручень, а другой сжимая винтовку, которая прежде стояла в углу будки, в железном ящике, и которую Шорохов только теперь заметил, помощник машиниста спрыгнул на землю. Вскоре он оказался впереди паровоза, и было слышно, что он идет, вспарывая там ногами воду, затопившую шпалы и рельсы.

— Мерзавцы! — сквозь зубы произнес машинист.

— Это вы, любезный, о ком? — снисходительно спросил Мануков.

— О хамах, которые завалили водоспуск.

— Но зачем?

— Чтобы другие хамы сложили тут голову.

Возвратился помощник, поставил в угол будки винтовку, отошел на свое место.

Машинист перевел рычаг.

На гребне сбоку над выемкой сверкнул огонь. Будто клепальный молот многократно ударил по железу будки. Стреляли из пулемета. Паровоз неожиданно резко рванулся вперед. Чтобы устоять на ногах, Шорохов отступил назад, в самый тендер, споткнулся о какой-то выступ и повалился на угольный откос. Паровоз же, от усилий раскачиваясь, все убыстрял ход и этим не давал ему подняться.

Дверца топки раскрылась. Помощник машиниста лопатой начал выхватывать уголь из-под самых шороховских подошв. Делал это он с такой яростью, силой, что, наверно, окажись на пути лопаты нога, ее перерезало бы как былинку.

Топка захлопнулась.

Шорохов возвратился в будку. Впереди по-прежнему уходили в черную даль рельсы, и паровоз бежал по ним, но машинист и помощник теперь стоя всматривались в показания то одного, то другого циферблата, крутили краники, рукоятки.