К югу от мыса Ява - Алистер Маклин

XV

За гневом лежит ярость, неистовая, неуправляемая ярость, за которой, в свою очередь, по прохождении границы безумия наступает холодное, абсолютное безразличие. Когда человек переходит этот порог, что удается весьма немногим, он перестает быть самим собой, не вписываясь в рамки собственных ощущений, морального кодекса и стандартов мышления. Он становится индивидуумом, для которого такие понятия, как страх, страдания или опасность перестают что-либо значить. Это состояние отличается необычайно повышенной ясностью рассудка, гиперчувствительным восприятием грядущей опасности и в то же время — полным и нечеловеческим пренебрежением ею. Но, прежде всего, оно характерно абсолютной неумолимостью. В подобном состоянии и нашел себя Николсон в половине восьмого вечера того дня конца февраля, после сообщения Маккиннона об исчезновении Гудрун и Питера.

Его мозг стал неестественно чист и ясен, быстро оценивал ситуацию, исходя из известного, взвешивал все возможности и развивал их, дабы разработать план, способный дать хоть какую-то надежду на успех. Усталость и полное физическое истощение спали, как обременительная накидка. Он понимал, что это перемена психологической, а не физиологической природы, знал, чем она может для него обернуться, но ему было решительно наплевать на это, ибо странная уверенность, что, независимо от природы источника внезапно возродившейся энергии, ее хватит на все, не покидала его ни на мгновение. Он по-прежнему смутно помнил о серьезных ожогах на руках и ногах, о боли в горле, куда врезался японский штык; однако эта память лишь как бы зафиксировала перенесенные мучения, которые с равным успехом можно было прописать другому человеку.

Его план был убийственно прост, а шансы на провал — так высоки, что неудача казалась неизбежной, однако мысли о ней не тревожили его. Он выпалил Телаку полдюжины вопросов, столько же — Маккиннону, — и в точности знал, что должен предпринять, что должен предпринять любой, если еще остается надежда. Все сомнения рассеял рассказ боцмана.

Дом совета столь яростно вспыхнул и превратился в груду пепла с такой невероятной быстротой лишь по одной причине: всю наветренную сторону хижины Маккиннон облил содержимым четырехгаллоновой канистры с бензином, украденной им из японского грузовика через пару минут после его прибытия. Водитель грузовика пребывал по невнимательности в блаженном неведении и лежал теперь на земле бездыханно. Боцман уже собирался предать дом совета огню, когда наружный часовой в буквальном смысле споткнулся о труп. Однако Маккиннон не только похитил бензин, но и постарался вывести из строя грузовик. Так и не обнаружив в темноте распределителя зажигания, он зато наткнулся на линию подачи топлива в карбюратор, и мягкая медь согнулась в руках боцмана, как воск. Маловероятно, что грузовик, в баках которого остались жалкие капли бензина, одолеет более мили — в то время как до Бантука — все четыре.

Со смертью отца и нескольких соплеменников нейтралитет перестал существовать для Телака. То немногое, что он сказал, было пронизано горечью, гневом и жаждой отмщения. Он мгновенно утвердительно кивнул на просьбу Николсона о проводнике, должном провести основной отряд — теперь только семерых человек под командованием Вэньера — по главной дороге в Бантук для захвата баркаса, по возможности бесшумного. Спешно переведя одному из соплеменников указания, Телак назначил ему время и место встречи. Затем он перевел своим людям приказ обыскать лежавших по всему кампонгу мертвых японских солдат и складировать воедино все оружие и боеприпасы. Автомат две автоматические винтовки и странной модели пистолет-пулемет оказались по-прежнему боеспособными. Сам Телак скрылся в близлежащей хижине и вскоре появился с двумя суматрийскими обоюдоострыми парангами и парой изящных, искусно орнаментированных кинжалов напоминающих по форме язык пламени, заткнутых им за пояс. Через пять минут Николсон, Маккиннон и Телак были уже в пути.

Дорога в Бантук, вернее, пологая лесная тропа, вилась среди пальмовых и табачных плантаций и вонючих болот по пояс, достаточно опасных в темноте. Однако маршрут, выбранный Телаком, лишь однажды проходил по краю дороги и дважды ее пересекал, опять углубляясь в топи и рисовые поля. Все трое были очень плохи — в особенности Телак, — потерявший много крови, и любой врач, не колеблясь, тут же поместил всех в стационарный госпиталь. Но тем не менее они почти бежали по труднопроходимой влажной местности, чувствуя, как гулко и требовательно бьется сердце, но ни разу не сбившись на шаг. Они бежали, обливаясь потом от нечеловеческого напряжения и жгучей боли в легких, и даже не понимая как отрывают от земли отяжелевшие ноги перешедшие предел выносливости мышцы. Они бежали и бежали. Телак — потому что его отец лежал в деревне со штыковой раной в груди, оказавшейся смертельной; Маккиннон — потому что обезумел от ярости, и сердце гнало его вперед, а Николсон — уже не являлся самим собой, и вся боль, тяготы и лишения претерпевал просто кто-то другой.

Когда они вторично пересекли дорогу, то увидели впереди брошенный японский грузовик. И даже не сбавили бега, ибо без сомнения японцы, взяв пленников, устремились к городу пешком. Машина прежде чем заглохнуть проехала гораздо дальше, чем они предполагали, преодолев, по меньшей мере, половину пути до Бантука. Как давно оставили ее японцы, сказать было трудно. Николсон мрачно сознавал, как неумолимо тают их шансы на успех с каждой минутой. Это понимали все, но не допускали и мысли о даже небольшом снижении темпа. И, заметив грузовик, еще отчаяннее помчались вперед из последних сил.

Не раз во время бега перед Николсоном возникали картины, как, вероятно, японские солдаты обращаются с пленниками, безжалостно подгоняя их на лесной тропе. Перед глазами стояли приклады винтовок, может быть, даже штыки, жестоко врезающиеся в спины еле бредущего, спотыкаясь от слабости и усталости, старого больного капитана и едва переставляющей ноги Гудрун с маленьким Питером на руках — после полумили даже двухлетний ребенок может стать непосильной ношей. Хотя, возможно, японцы забыли мальчика в спешке где-то в джунглях, оставив на верную смерть. Однако внутренний ментор Николсона не позволял этим мыслям завладеть рассудком, перерасти в наваждение и привести к душевному бессилию, включая их лишь ненадолго как бы для стимуляции усилий. На протяжении всего изматывающего пути мозг Николсона оставался необычайно холодным и отрешенным.

Когда они достигли окраин Бантука, стало довольно холодно, звезды исчезли и начал накрапывать дождь. Бантук был типичным яванским прибрежным городком, не слишком большим и не слишком маленьким, причудливо вобравшим в себя черты старого и нового, являя собой как бы смесь Индонезии образца столетней давности и далекой Голландии современного периода. На берегу, вдоль изгиба бухты, ютились ветхие полуразвалившиеся хижины, возведенные на длинных бамбуковых шестах выше уровня паводка, с подвешенными сетями для лова рыбы во время прилива. До середины пляжа тянулся изогнутой формы мол, заходивший за один из мысов бухты и обеспечивавший укрытие баркасам, рыболовецким судам и накрытым тентами прахоэ. За хижинами беспорядочно выстроились два или три ряда деревянных лачуг с соломенными крышами, похожих на те, что встречаются в деревнях в глубинных районах острова. И уже за ними находился деловой и торговый центр города, ограниченный домами и строениями, плавно редевшими к окраине, где начиналась отлогая долина. Замыкавшую с ее стороны часть Бантука вполне можно было назвать типичным нидерландским пригородом, хотя и лишенным широких протяженных бульваров, таких, как Батавия или Медан, зато с маленькими опрятными бунгало и причудливыми колониальными особняками, каждый из которых был окружен великолепно ухоженным садом.

В эту часть города и вел Телак своих спутников. Они стремительно миновали затемненные улицы в центре Бантука, даже не пытаясь прятаться или пробираться задворками, — на осторожность времени не оставалось. Несколько человек, вышедших на мокрые от дождя вечерние улицы, заметили их. Николсон, полагавший, что японцы объявили в Бантуке комендантский час, понял, что ошибался, ибо некоторые кофейни оказались по-прежнему открытыми, и их хозяева-китайцы в блузах навыпуск стояли под навесами у входов, безразлично взирая на бегущих.

Преодолев около полумили в глубь города, Телак перешел на шаг и жестом указал Николсону и Маккиннону встать в спасительный мрак высокой ограды. Впереди, не далее пятидесяти ярдов, вымощенная щебнем дорога была перекрыта высокой стеной с аркой посередине, сводчатый проход которой освещался парой электрических фонарей. Два человека, прислонившись к дугообразным стенам, разговаривая, курили. В сильном свете даже на расстоянии бросались в глаза серо-зеленая униформа и фуражки японской армии с изогнутыми тульями. За воротами просматривалась круто поднимавшаяся подъездная аллея, освещенная рядом фонарей. Аллея вела к массивному белостенному особняку. Арка скрывала большую его часть, оставляя на обозрение лишь крыльцо с колоннами и два залитых светом эркера. Николсон повернулся к тяжело дышавшему рядом Телаку.