Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

Когда Кенелм кончил читать, взгляд его упал на Тома, который повернулся к нему лицом, приоткрыв рот и пристально глядя вдаль. Щеки его побледнели, и он был исполнен ужаса и благоговения. Опомнившись, он попытался заговорить, улыбнуться, но не мог. Он быстро встал, отошел в тень темного вяза и прислонился к стволу.

– Что вы скажете об этой балладе? – спросил Кенелм.

– Она не лишена силы, – ответил поэт.

– Да, в своем роде.

Певец пристально посмотрел на Кенелма, потупил глаза и залился румянцем.

– Шотландцы – люди мыслящие. Шотландец, написавший эту балладу, может быть, вспоминал тот день, когда видел красоту на лице своего заветного греха, но, очевидно, его взор в конце концов исцелился от этого ослепления. Не пора ли нам двинуться дальше? Пойдем, Том!

Певец расстался с ними у ворот города, сказав:

– Я сожалею, что не могу больше увидеться с вами, так как ухожу на рассвете из Лакомба. Кстати, я забыл вам передать адрес, который вы просили.

Кенелм. Адрес той девочки… Я рад, что вы вспомнили о ней.

Певец опять пристально взглянул на Кенелма, на этот раз не опустив глаз. Но Кенелм смотрел на него так невозмутимо, спокойно, что его взгляд можно было бы назвать отсутствующим.

Несколько минут Кенелм и Том продолжали свой путь молча, затем Том прошептал:

– Не было ли у вас в мыслях поразить меня этими стихами вот сюда? – И он ударил себя в грудь.

– Стихи были написаны задолго до того, как я впервые увидел вас, Том. Но было бы неплохо, если бы они поражали всех нас. За вас я теперь не боюсь. Ведь правда, вы уже совсем другой человек?

– Я чувствую, во мне что-то меняется, – неуверенно и уныло ответил Том. – Но, послушав, как вы и этот господин говорили о вещах, которые мне раньше и невдомек были, я почувствовал, что у меня в груди – вы будете смеяться, когда я вам скажу, – трепещется что-то вроде птицы.

– Вроде птицы? Хорошо! У птицы есть крылья.

– Вот-вот!

– И эти крылья, которых вы прежде в себе не ощущали, как бы затрепетали и забились о проволоку клетки. Вы были в эту минуту верны инстинктам, мой любезный друг, инстинктам пространства и неба. Мужайтесь: дверь клетки скоро отворится. А теперь, переходя к практическим делам, я дам вам на прощанье совет: у вас живая и чувствительная душа, которую ваше могучее тело до сих пор сковывало и подавляло. Дайте простор этой душе. Займитесь прилежно вашим ремеслом: жажда упорного труда – это здоровый голод души. Но в свободные часы развивайте новые мысли, посеянные в вас разговором с людьми, привыкшими развивать свой ум больше, чем тело. Запишитесь в библиотеку, интересуйтесь книгами. Один мудрый человек сказал: «Книги расширяют настоящее, прибавляя к нему прошлое и будущее». Ищите общества образованных мужчин, а также и женщин. Когда рассердитесь на кого-нибудь, спорьте с ним, но не пускайтесь в драку. И не давайте одолеть себя вину – врагу, который сильнее вас. Если вы исполните все это, то когда я опять увижусь с вами, вы будете…

– Постойте, сэр, мы опять увидимся?

– Да, если оба останемся живы, я это обещаю.

– Когда же?

– Видите, Том, нам с вами нужно кое-что в себе преодолеть: вам отдыхом, а мне – движением. Я странствую… Дай бог, чтобы каждый из нас стал лучше к тому времени, когда мы опять пожмем друг другу руку. Прошу вас, Том, следуйте моим советам, и да пошлет вам господь счастья.

– И вас да благословит господь! – с жаром воскликнул Том, и слезы овлажнили его голубые глаза.

Глава XIV

Хотя Кенелм оставил Лакомб во вторник утром, он явился в Нисдейл-парк только в среду, незадолго до обеда. Его приключения за этот промежуток времени не стоят того, чтобы особо на них останавливаться.

Он надеялся еще раз встретиться с поэтом, но больше его не видел.

Прибыл его чемодан, и он со вздохом надел на себя фрак.

– Увы, как скоро мне пришлось опять влезть в свою прежнюю шкуру!

В доме собралось небольшое общество. Гостей пригласили, имея в виду предстоящие выборы. Это были сквайры и духовные лица из отдаленных частей графства. Первым среди гостей по рангу и значению был Джордж Бельвуар. Такое событие, как выборы, ставило его в центр общего внимания.

Кенелм выполнял свою роль в этом обществе с безропотностью, походившей на покаяние.

Первый день он говорил мало, и дама, которую он сопровождал к обеду, сочла его очень скучным молодым человеком. Трэверс напрасно старался расшевелить Кенелма. Сквайр предвкушал большое удовольствие от беседы со своим чудаковатым гостем, который был достаточно словоохотлив в парке, но теперь ему пришлось разочароваться.

– Я похож на бедного лорда Помфрета, – шепнул он миссис Кэмпион, который, восхитившись веселым разговором Панча[123], купил его и, принеся домой, был удивлен, что Панч не говорит ни слова.

– Во всяком случае, ваш Панч слушает, – сказала миссис Кэмпион, слушает и наблюдает.

Джорджа Бельвуара, напротив, все нашли очень приятным. Хотя по природе Джордж был не слишком живого нрава, он старался казаться веселым: хохотал со сквайрами, рассуждал о балах и крокете с их женами и дочерьми, а когда после обеда он, как Катон, «подогрел свою доблесть вином»[124], эта доблесть проявила себя похвалой хорошим людям, то есть людям его партии, и анафемой людям дурным, то есть людям противной партии.

Время от времени он обращался и к Кенелму, и тот неизменно отвечал:

– В этом действительно есть немалая доля истины. Первый вечер кончился так, как это обычно принято в загородных домах: гуляли при лунном свете по террасе перед домом, юные девы распевали романсы, почтенные люди играли в вист. А затем, как полагается, вино с водой, подсвечник, курительная комната для курящих, а для некурящих – удобные постели.

В продолжение вечера Сесилия по обязанности хозяйки, а отчасти из свойственного людям добрым и благовоспитанным сострадания и застенчивости делала что могла, стараясь вытащить Кенелма из того одиночества, которым он успел себя окружить. Но попытки дочери, как и отца, были тщетны. Кенелм отвечал ей со спокойной уверенностью, которая должна была убедить ее, что ни один человек на свете не имел меньше права на снисхождение к своей застенчивости и на то, чтобы хозяйка заботилась о его удовольствии или, лучше сказать, смягчении его неудовольствия. Но ответы его были односложны, и давал он их с видом человека, который думает про себя: «Хорошо, если б она оставила меня в покое!»

Сесилия в первый раз в жизни была задета и, странно сказать, больше заинтересовалась этим равнодушным незнакомцем, чем оживленным, любезным Джорджем Бельвуаром, который, как ей подсказывал женский инстинкт, был страстно в нее влюблен.

Ложась спать, Сесилия Трэверс с улыбкой сказала горничной, что слишком устала, чтобы расчесывать волосы. А между тем, отпустив ее, посмотрелась в зеркало с видом серьезным и менее довольным, чем обычно. И хотя она действительно устала, однако, оставшись одна, добрый час стояла у окна, всматриваясь в темноту летней лунной ночи.

Глава XV

Кенелм Чиллингли уже несколько дней гостил в Нисдейл-парке. Постепенно к нему возвратился дар слова. Все остальные гости, в том числе и Джордж Бельвуар, разъехались по домам.

Леопольд Трэверс очень привязался к Кенелму. Сквайр принадлежал к числу тех людей, – в Англии их, пожалуй, немало, – которые, обладая большим запасом умственной энергии, читают не много и поэтому при встрече с любителем чтения и не педантом испытывают в его обществе приятное возбуждение, видят источник особого интереса в том, чтобы сравнивать с таким человеком свои наблюдения, и непрестанно удивляются, узнавая, какими почтенными авторитетами подтверждаются выводы, извлеченные из жизни их собственным природным умом, или какими аргументами из книг эти выводы опровергаются.

Леопольд Трэверс обладал юмором, который вообще отлично сочетается с практическим складом ума (трудно сыскать более практических и в то же время обладающих большим чувством юмора людей, чем шотландцы) и не только находил удовольствие в странной манере Кенелма высказывать свои взгляды, но часто принимал иронию Кенелма за чистую монету.

После того как, занявшись земледелием, Леопольд Трэверс оставил столицу, ему редко случалось встречать человека, чей разговор отвлек бы его мысли от обыденных предметов. Взгляды Кенелма на людей и жизнь были для него источником новых удовольствий и подтверждением его собственных метафизических верований, долго покоившихся в глубине разума, проницательного и сильного, но более привыкшего приказывать, чем рассуждать.

В свою очередь, Кенелму многое нравилось в его хозяине, однако он, как бы поменявшись с Трэверсом возрастом, разговаривал с ним как с человеком, значительно моложе его. Одна из его причудливых теорий в том и состояла, что каждое поколение умственно старее предыдущего, особенно во всем, что относится к науке, и он говаривал не раз: «Изучение жизни – наука, а не искусство».