Записки санитара морга - Артемий Ульянов

Драгоценные минуты сочились сквозь пальцы, тая на глазах. Если бы вместо Бумажкина с нами работал еще один Плохотнюк или Антонов, мы бы не успели. Но Вовкин темп работы, выкованный многолетним опытом, спас ситуацию. В 13.00 мы были готовы. А вот машина в назначенный час не появилась. Должна была вот-вот, с минуту на минуту… Но ее не было.

– Может, начнем бабульку готовить? – беспокойно переминался Плохиш, поглядывая на часы.

– Сейчас приедут, не ссы, – уверенно сказал Вовка, держащий в руках старорежимную картонную «папку для бумаг» с замызганными тесемочками.

– Вов, ты Маркину видел? – как бы между прочим спросил я.

– Ага. С носом там беда, остальное не проблема.

– Да, нос надо на место ставить, – кивнул я.

– Ставьте, хлопцы, ставьте. Только смотрите, чтоб он не отвалился. Запасного носа-то у нас нет.

– А мы аккуратненько, – умоляющим тоном сказал Борька.

– Вы уж постарайтесь, – ухмыльнулся Бумажкин, четко дав понять, что если и вмешается в эту выдачу, то только в крайнем случае.

В десять минут второго машины у внутреннего крыльца отделения не было. «Боря прав, надо начинать», – решил я.

Переложив миниатюрную Маркину на резервную каталку, снял с нее маску. За два часа до выдачи ее лицо выглядело куда большей проблемой, чем вчера. «Боженька, выручай своего Харона!!! – мысленно взмолился я. – С бальзамировкой у чеченцев мне помог и с капельницей тоже. Только бы сейчас не оставил», – думал я, уставившись на старуху, напоминавшую ведьму из страшных немецких сказок. – Не паникуй, Вовка поможет. В этой ситуации он может куда полезнее Всевышнего оказаться».

– За час управимся, по-любому. Да, Тёмыч? – оптимистично сказал Борян, подошедший сзади. – Нам главное – с носом не облажаться…

– Делал такое? – спросил я, зная Борькин ответ.

– Не-а…

– Значит, это мне главное с носом не облажаться.

– Тёмыч, попроси Вовку, ей-богу… Он-то точно сделает.

– Попрошу, если придется, – буркнул я.

– Когда придется – поздно будет. На хрена так рисковать-то?

Я хотел что-то ответить, но звук уставшего от бесконечных дорог грузовика прервал нас. На часах было 13.15. Лучше, чем двадцать, но хуже, чем десять. Время росло в цене с каждой минутой.

Старый «ЗИЛ» с надписью «Хлеб» на бортах еще неуклюже разворачивался, сдавая задом к крыльцу, а мы уже распахнули тяжелые двустворчатые двери, нетерпеливо стоя с каталками наготове. Когда машина наконец-то причалила к отделению, из нее не торопясь вылезли двое. В родстве они не состояли, но были похожи друг на друга больше, чем некоторые родственники. Обритые головы, мятые спортивные костюмы, стоптанные мокасины, телосложение, стремящееся к квадрату, массивное золото на коренастых коротких шеях, неприлично мощный запах польского одеколона с французским названием. Но более всего их роднило выражение лиц, излучавших надменное превосходство, замешанное на туповатом равнодушии ко всему, что не сулило выгоды.

– Мужики, давайте-ка пошустрее, – твердо сказал Бумажкин, обменявшись рукопожатиями с гостями и протягивая им папку.

– Шустрее, говоришь? А че, пожар? – вальяжно поинтересовался старший. Судя по борсетке и пейджеру, которые тот демонстративно держал в руках, словно царские символы власти, это был он.

– А что, пожар нужен? – недовольно ответил Вовка.

– Ага, огненная вода. Дезинфекция, сам знаешь… – хмыкнул владелец пейджера, выжидательно глядя на Бумажкина.

– Загрузимся – выдам. Все, до грамма…

– Лады, – кивнул тот, утробно прокашлялся и принялся все также плавно открывать двери кузова. И работа закипела.

А пока двадцатилетние Антонов с Плохотнюком стремглав разгружают содержимое потрепанного «ЗИЛа», тревожно поглядывая на часы в июне 95-го… Я расскажу, откуда взялся хлебный фургон у дверей Царства мертвых 4-й клиники. Спешить нам некуда, ведь Маркину похоронили пятнадцать лет назад…

Итак, Вовка Бумажкин ездил вчера куда-то, пообещав «выбить» машину, чтобы «разгрузиться». И ездил не один, а в компании с комплектом недурных напитков. После чего у морга появился грузовик с надписью «Хлеб» на бортах кузова… Ахинея какая-то…

Все эти события, странные для непосвященного наблюдателя, лишь верхушка айсберга. Его основание находится внизу, как и положено. В подвале, слева от лифта, напротив двери, за которой плещется русло Стикса, есть и другая дверь. Неприметная, без таблички. И если открыть ее… Нет, даже и открывать необязательно. Достаточно лишь прислонить к ней ухо и прислушаться.

То, что ты услышишь, сразу поставит все на свои места. Не узнать этот звук сложно. Сперва он кажется монотонным и безликим, но со временем в нем становятся различимы отдельные партии, будто обрывки фраз, вырвавшиеся из гула толпы. Их становится все больше, из них складываются целые партитуры, выверенные и гармоничные. Низкая трубная нота, достойная Вагнера, перекликается со звенящим джазовым потрескиванием и еще каким-то индустриальным бульканьем, за которым чуть слышно колышется затухающий мотив, отголоски которого напоминают горловое пение северных народностей. Я не знаю, песня это, молитва или просто дыхание. Но знаю точно – так звучит холодильник.

Холодильник, запертый в подвале, слева от лифта. Старая модель, с не изолированными секциями и примитивной регулировкой температуры. «Estola», финского производства. Корпус из полированного металла делает его похожим на огромное зеркало. На дверях секций нет удобных пластиковых табличек, на которых можно написать фамилию постояльца. И чтобы найти труп Иванова, придется класть под подголовник записку и каждый раз искать ее, хлопая дверями и заглядывая внутрь.

Когда-то этот финский стальной гигант был единственным холодильником клиники. Но пару лет назад уступил свое место английскому дэнди марки «Leec», оставшись стоять в кафельной пещере подвала. Теперь люди лишь изредка навещают его, щелкая выключателем неонового света. И тогда все становится точь-в-точь как в те годы, когда он был незаменим. Правда, его компрессоры уже не те, что были раньше, отчего скачет температура… То и дело отказывает какой-нибудь датчик… Однако он до сих пор работает, замолкая всего пару раз в год, во время ремонтов и санитарных мероприятий. Старому дряхлеющему отшельнику все-таки нашлось подходящее применение.

Теперь во всеми забытый холодильник кладут всеми забытых людей. Бомжи? Нет, санитары называют их «безродниками». Так гораздо правильнее. И гораздо страшнее.

Согласитесь, что не иметь определенного места жительства не так страшно, как не иметь родных людей. Заметьте, не родственников, а именно родных людей. Отдав похоронному делу семь лет жизни, я не раз видел, как соседи по лестничной клетке хоронили одиноких стариков, при этом не претендуя на их жилые метры. Хоронили в открытом гробу, а на дешевом церковном покрывале даже лежали цветы. И я точно знаю, что в пятницу, 11 июня 95-го, в чреве финского холодильника лежали несколько «безродников», кровная родня которых жила своей жизнью. Племянницу одного из них (кажется, его фамилия была Быковец) я видел собственными глазами. Так что… родственники у Быковца были. При этом он был «безродником» в самом глубоком смысле этого слова, ведь родных людей у него не было.

Впрочем, видел я «безродников» и среди мертвецов, которых провожают в последний путь члены их семьи. Тогда из траурного зала доносится стук молотка. Это санитар заколачивает гроб. По просьбе родственников. Веками гвозди вгонялись в крышку только перед тем, как опустить гроб в могилу. Именно в этот момент человек переступает свою последнюю земную черту, навсегда покидая мир живых, мелочный и суетливый. Именно тогда настает его час… А те, кто просит санитара о таком пустяшном одолжении, спешат похоронить своего мертвеца раньше срока. Он им больше не нужен. Пятиминутного прощания в траурном зале для них вполне достаточно, чтобы чувствовать себя людьми, приличными во всех отношениях.

Выходит, чтобы стать настоящим «безродником», совсем необязательно сдохнуть под забором. Конечно же таких случаев не так уж и много. Но… молоток и гвозди были у нас всегда под рукой.

Ну что ж, нам пора назад, туда, на экватор девяностых, где уголовники рулят страной вместе с политиками. Туда, где убили Листьева, коммунистическая партия выиграла выборы в Государственную Думу, стихия сравняла с землей Нефтегорск, Центробанк ввел в обращение купюру достоинством сто тысяч рублей, а русский космонавт Поляков ни черта не весил целых 438 суток, поставив абсолютный рекорд пребывания на орбите.

Туда, где Антонов и Плохотнюк второпях выгружают из хлебного фургона продолговатые ящики без крышек, и в каждом лежит кусок толстого мутного полиэтилена, вроде того, которым укрывают теплицы. Они грузят ящики на каталки и подкаты, чтобы лифтом опустить в подвал. А в подвале их уже ждут.