Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Андрей Белый

Болеслав Корниелович встать не позволил ему:

— Это — после.

Осекся: глаза ж, егозушки, плутливо метались, когда он выслушивал, что он наделал.

Никита Васильевич встал.

Своей левой рукой, залитою в перчатку, держа шапоклак, пальцем правой, опухшей, наматывал и перематывал ленту пенсне:

— Друг и брат, — провещал не глазами, а — бельмами, — в этот торжественный… — замер рукою: и кистью, зажавшей пенсне, иль, вернее, пенснейным очком он надрубливал тот же пункт в воздухе; но поперхнулся, платочек достал, зазвездяся глазами; уставил глаза в шапоклак, куда воткнуты были с перчаткою, с палевой, — листики:

Считывал с них он:

Ты помнишь ли, — под бедной занавескойГлядели мы на мир?…Ты истину искал под занавеской;И — Смайльс был твой кумир!

Разумелася драная та занавесочка повара, — в пятнах, в клопах, — под которой сидели соклассники: «Ваня» и «Кита»; и всем показалось, — Никита Васильич всплакнет; он — всплакнул, защемив двумя пальцами нос посиневший и делая вид, что сморкается; слезы платочком смахнул и — уставился в клак:

Прошли года… И тот же ты поборник —И правды, и добра.И вот тебя сегодня мы — во вторник —Приветствуем: ура!

Жидко хлопали.

Встал Исси-Нисси с приветствием от нагасакских ученых; и разизизизысканно — из-из-из-из — выводил тонким голосом, точно смычком; и казалось — стоит перед Распрокоробкиным, как — Невознисси; студентам же — мало: невсыть и невтерпь! Ненаградным казался любимый профессор: палили глазами; но, неопалимый, — сидел.

Млодзиевский хотел исчерпать бесконечный поток телеграмм (после каждой — шлеп, гавк).

— «Поздравляю. Делассиас». «В радостный день юбилея приветствуют — Ложечкин, Блошкин». «В высокоторжественный день шлю привет с пожеланием многих трудов юбиляру. Mахориер-Порцес». «Луганск. Гаудеамус. Ивотев». «Влоградец. Коробкину — слава! От брат, славянин, Ярошиль». «Париж. Десять. Фелиситатион. Панлевэ» (гром приветствий). «Калуга: Веди к недоступному счастью того, кто надежды не знал. Инженер Куроводов».

Прочил от сенатора Кони, Веснулли, от Артура Вхорчера, от Мака-Драйда, от Поля Буайе, Ильи Мечникова, Николая Морозова; не перечислишь; средь прочих пришла телеграмма в стихах — из Сарепты; но спрятали; не огласили:

Виват, Н. Коробкин!Ты — наш «вадэмекум».Ипат Двуутробкин.Феона Бромекум.

Не «И» — «Эн» Коробкин стояло; в «Саратовской Жизни» написано было: «Наука российская будет цвести, пока в ней будет действовать стая орлов: Ильи Мечниковы, Николаи Коробкины». Верно с Коперником спутал газетчик, отсюда — мораль: проживая в Сарепте, в приветствиях должно себя ограничить фамилиями.

Увенчали приветствием бактериолог Бубонев и Штернберг, астроном; последний поднес юбиляру открытое только пред этим светило, — не «альфу», не «бэту», не «дельту» и даже не «эпсилон»: звездочку «каппа», которой и дали название «каппа-Коробкин»; а бактериолог Бубонев поднес юбиляру бактерию «Нина Коробкиниензис»; она представляла собой разновидность известного вида уже «Нина Грацилис»; химик хотел поднести изомер производного ряда «гептана». Ну, словом, — Коробкин вознесся, распластанный, в космос.

Сиял в отстоянии тысячи солнечных лет; это значит, что надо умножить число триста тысяч на сумму секунд в круглом годе, на, скажем мы, три миллиона секунд (счет весьма приблизительный): эту же цифру помножив на тысячу, мы и получаем — вот чорт подери — десять тысяч сплошных и пустых биллионов: то — счет километрам меж бренной землей и меж «Каппа-Коробкинским» миром.

С другой стороны, надо было суметь ограничить себя тараканьим кишечником, чтоб оценить обладание «Нина Коробкиниензис», водящейся в оном; профессор не мог проживать в тараканьей кишке; и не мог ничего предпринять в своем «Капп а-Коробкинском» мире; владения эти висели над ним; все ж «ин спэ» оказался он газовым шаром, бросающим протуберанцы на двадцать пять тысяч (и — более) верст от себя.

Нет, недаром японец воздвиг ему капище!

Вот он смотрел, умиленный, на всех просиявшей, тяжелой, какой-то златой своей мордой из фраков, его окружающих, поставив два пальца своих пред собою; казалось, хотел теперь дать он завет всеми признанной «каппа-Коробкинской» жизни.

Откуда-то издали, фраком виляя, пропятясь доцентским значком, Лентельпель Эраст Карлыч — старался протиснуться.

17

Фраком вильнув и схватись за звонок, Млодзиевский закрыл заседанье.

Пошло беснование, гавк голосов, щелк ладоней, протоп каблуков, разрыв глаз; все — вскочили: букет (просто куст) — красный, пряный гвоздичник — тащили к столу два студента; из красных гвоздик он привстал и раскланялся: в лёты фуражек, прицепленных в нос и в очки; кто-то лез его лапить; кто-то уже обслюнявил.

Стоял — краснорылый, испуганный: схватят, подкидывать будут, уронят; и руку сломают.

Бежал с Млодзиевским.

Какой-то желвастый профессор дорогу ему пересек, взликовав юбилеем; какая-то плотная и сладкоротая дама, участница всех юбилеев, вполне прощелилась сквозь фраки — себя приобщить очень явным желаньем елеепомазаться им; он конфузливо прикосновеньем руки — освятил.

Потащили обратно: раскланяться.

Полная там, желтожирая дама, начальница частной гимназии, тщетно душася жирами, кричала «гип-гип» и махала платочком; уже наблюдалося в задних рядах разжидненье людское; в передних же — гуща; здесь сдвинулись стулья: трещали и лопались; сивый студент через спинки из задних рядов махал в гущу, под кафедру, громко приветствуя:

— Каппа-Коробкин!

Двубакий старик, ухвативши за фалду, его усадил, чтоб обнять; с ним запел:

— Гаудеамус!

Откуда-то встал еретический вопль (отдавили мозоль); кто-то плакался с хоров:

— Вы жертвою пали! Совались в углу прокламации.

Передавали Ивана Иваныча, взявши под локоть: Ок-лочьев — Шахлушину; этот последний — Оршарьеву, Щерь-ченко, Орбко, мадам Капросюнэ; из кучи, в которой давился он, крикнули:

— Гип-гип, — ура!

Невдоглядь подпустили студентов; и те — на шарап. Со всех ног полетели, как будто с дрекольем.

Его окружили, притиснулись; он, непокорный, зажал кулаки посредине кольца его больно давивших людей; деры рук, перетоп каблуков: уйти — некуда (приват-доценты — бежали!); испугом сотрясся.

Подкидывать будут.

Схватили за правую ногу; но он — откаблучился; кто-то — неплошь: ухватился — за левую; больно о дверь егарнули; тащили по лестнице, вниз — на руках, перебрасывая в руки с рук: с непочетом; он, дико вращая глазами, с промятой манишкой, мотаясь вихрами, с усилием выпростал ногу (за левую крепко держали), и ей опираясь в ступени, — преглупо скакал: на одной ноге — вниз, отбиваясь другою (носком и коленом).

Скакание «Каппы»-Коробкина в сопровождении больно его наделявших пинками и даже щипками, оравших и вспотевших людей походило на бред в стиле Брегеля, нарисовавший скорей бичевание, чем прославленье в мистерии «Страсти Коробкина», припоминалось с такой неуместной подробностью, как он был бит надзирателем: в ухо и рыло; хотелось расплакаться.

В белой прилестничной, под эпистелем колонным, был крупный давеж, ералаш голосов; защемили мадам де-Мор-гасько; вдруг — сверху, на лестнице — куча; над нею, над нею, ее обгоняя, неслись, перепрыгивая через ступеньки; вдруг кто-то стрельнул сверху вниз; приподпрыгнул, пере-приподпрыгнул, стуча —

— при-под-прыг-пере-под-при-под-прыг-пере, при-пере, при-пере

— пре

— каб

— луками!

И — спрыгнул. Все рты разодрали.

— Несут!

И хотелось увидеть, как мимо протащат; и… и…; где, где, где?

— Не толкайтесь, коллега!

— И я хочу видеть!..

— Позвольте же!

— Где? Гагагагага, гагага, га!

— Что?

— Как?

— Где? Протащили!

Никто не увидел: тащившие спинами загородили; увидели лишь — среди тел кто-то взъерзнул и — пал; болтыхулся каблук; голенище нечищеное с неприятно засученной черной штаниной торчало из спин — не лицо юбиляра!

Так тащат ересеучителя: свергнуть со скал.

Опускалися вниз, расходясь: Айвазулина, Бабзе, Ве-машко, Глистирченко-Тырчин, Икавшев, Капустин-Копанчик, Нахрай-Харкалев, Ослабабнев, Олябыш, Олессерер, Пларченко, Плачей-Пеперчик, Шлюпуй, Убавлягин, Уппло, Фердерперцер; доцент Лентельцель, Эраст Карлыч, с профессором Узвисом уговорились: катнуть в Летний сад.

Уже белым деньком дошутили они юбилей.

Бирюзовились воздухи; ласточка забелогрудилась, взвизгнула, взвесяся в воздухе; крылышками поморгала на месте, — под белой абакой столба тупо тукнулась носиком в мушку; и — визглыми вертами дико расстригла бирюзенький мир; и за нею другая пошла; там — мельканье, визжанье; и — лопнул стеклянный колпак небосвода разблесканным залпом лучей; и полезло надутое солнце: кричащими жарами; день утомительно вспыхивал: пламенем.