Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

Генерал-губернатор поднялся ему навстречу.

— Все кончено, мужайтесь, дайте пример, — в голосе Милорадовича было не одно соболезнование: странное напряжение сквозило в его словах.

Николай Павлович тяжело опустился на стул, на мгновение прикрыл рукою глаза, силясь собраться с духом.

— Мужайтесь, Ваше Высочество, — странно, но смятение чувств Николая Павловича словно успокоило Милорадовича. Голос его сделался тверже.

— Уже не Высочество, — горько усмехнулся Николай Павлович.

— Ваше Императорское Высочество, — отчеканил генерал-губернатор.

Пробудившись от горя, как пробуждаются ото сна, Николай Павлович встретился с генерал-губернатором взглядом: сперва размытым, но быстро обретающим четкость.

— Ах, ну да, вы, поди, не знаете. В самое скорое время будут вскрыты документы, где выражена воля моего брата. Я наследую ему.

— Ваше Высочество, умершие не имеют воли. Ни к чему вскрывать сии ненужные теперь бумаги.

— Это измена! — Николай вскочил.

— Я верный слуга престолу! — возвысил голос и Милорадович. — Но он пуст, российский престол! Ваше Высочество, негоже занимать его в обход старшинства!

— Я помню, что говорю с героем Великой войны. — Николай Павлович то краснел, то бледнел. В библиотеке слышно было пение небольшого хора, молитва длилась — но все не о том, о чем надлежало молить теперь Всевышнего. — Только памятуя о сем, и делаю себе труд отвечать. Что решено меж нами, братьями, то решено. Кто вправе тут давать советы?

— Тот, у кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, Ваше Высочество, — Милорадович хлопнул себя по мундирному сукну, словно пытаясь подтвердить слова свои буквально. — Ваше Высочество, гвардия хочет Константина Павловича. Оступитесь, это будет по чести!

— Вы слепы, вы не понимаете, что творите, граф! — Николай волевым усилием вынудил себя не вспылить на прямую угрозу. — Перед отъездом брат мой говорил со мною. Страна объята заговором, а вы беретесь чинить тут гвардейские интриги!

— Да какой там заговор, — Милорадович пренебрежительно отмахнулся. — У меня уж несколько дней как один из этих заговорщиков обедает, некто Якубович. Кавказец, лихой малый, прибыл плакаться о гвардейском восстановлении. И то, заслужил. Буянят по молодости, вот и весь заговор. И все хотят Константина Павловича!

— Они хотят революции! Хоть тень беспорядка — и вспыхнет мятеж, мятеж страшный, французский!

— Отродясь у нас революций не бывало! А коли уж вы, Ваше Высочество, хотите пущего спокойствия — за чем же дело встало? Быстро присягаем Императору Константину — и покойнее некуда!

— Константин откажется!

— Да кто ж отказывается от престола?! — Милорадович рассмеялся.

— Он обещал. Он в морганатическом браке, он не имеет сыновей, он замешан в бесчеловечном преступлении!

— Гиль! Бывали вещи и похуже. Гвардия за Императора Константина, Ваше Высочество!

— Если вспыхнет смута, она падет на вашу голову, граф! Нам должно прочесть братние бумаги! Они лежат в Сенате, в Совете государственном, а еще одна копия в Москве, у Владыки Филарета.

— Вот тогда и пойдет смута, в коей угодно Вашему Высочеству узреть зерна революции!

Николай Павлович молчал: слепота генерал-губернатора раскрыла ему весь ужас положения. Если бы Константин был в столице! Если бы! Но его нет. Что же должно? Не дать революционерам повода смутить народ! Не допустить ни тени смуты, ни тени волнения! Любой ценой! Любой? Великий Князь заглянул в самые глубины своей души. Отказаться от того, к чему уж начал понемногу готовить себя, свое молодое честолюбие? Пусть так. Когда присяга будет принесена, Константину придется взять слово свое назад. Лучше так, чем хаос и террор.

— Будь по вашему, граф, — Великий Князь круто развернулся на каблуках, стремительным шагом направился к дверям, которые едва успел распахнуть перед ним Гримм.

— Так куда же вы?

Николай Павлович не ответил. Сопровождаемый недоумевающим генерал-губернатором, он воротился в церковь. Но, если уходил тихо, то вошел шумно, быстро, сразу же направившись к алтарю.

Все взгляды сосредоточились на его высокой фигуре. Само собой произошло такое, чего не бывает почти никогда: молебен прервался.

— Нет, ах, нет! — воскликнула Мария Федоровна посреди воцарившегося растерянного безмолвия. Сделала шаг к сыну, пошатнулась. Взмахнула руками. Прежде, чем ее успели подхватить, прозвучал тот страшный стук, с которым обыкновенно ударяется об пол человеческий затылок.

Вдовствующую Императрицу вынесли, даже не приведя в чувство: при себе, как на грех, ни у кого не оказалось нюхательных солей.

Николай не поторопился вслед: он по-прежнему стоял в трех шагах от алтаря.

— За упокой! Сейчас начнем за упокой! — отчаянным шепотом распоряжался священник Криницкий. Певчие зашелестели своими бумагами.

— После! — Великий Князь поднял руку. — Сперва, отче, принесите Евангелие и присяжный лист.

Несколько минут спустя перед Царскими вратами установили налой.

— Приводите к присяге.

Курносый, со взбитыми высоко надо лбом пышными каштановыми волосами, принц Евгений Вюртембергский почти с ужасом переглянулся с Жуковским. Торопливость Николая Павловича, в котором видели они нового Императора, изумила их как неприличный, решительно неприличный поступок. Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов оборотился к Милорадовичу. Тот отвел взгляд.

Но что это — Николай сам присягал, присягал, повторяя за священником?!

Шла присяга Императору Константину.

Боль от потери, странным образом заглушенная опасностью смуты, кольнула вдруг вновь. Взаимное раздражение последних лет, вызванное отсутствием прямого и естественного наследника, подозрительность брата, мелочные его придирки — все умалилось вдруг, словно Николай Павлович смотрел на былые обиды в обратный конец подзорной трубы. Подзорную трубу — небольшую, детскую — брат Александр подарил семилетнему мальчику надень рождения. И Николая отчего-то заинтересовало больше всего не то, как труба приближает далекие предметы, а как умаляет близкие. Потому, быть может, что только что прочел он книгу о странствии Лемуэля Гулливера в Страну лилипутов. «Да ты в окно погляди, в окно!» — смеялся Александр, пока мальчик разглядывал чернильницу и пресс-папье на столе.

Вот, оказывается, какие окуляры у горя! Мелочь, все худое — мелочь! Что бы ты сказал сейчас, брат, верно ли я поступаю? Я не ждал этого. А ты… ты хотел уж было объявить свою волю после возвращения. Не успел.

Николай Павлович, словно во сне, словно откуда-то издали видел священника с листом в руках, отблеск свечей на тяжелых киотах, растерянные, бледные лица. Присяга продолжалась. Верно ли он поступил, верно ли?

Николай Павлович случайно столкнулся взглядом со своим адъютантом — молодым измайловским полковником Николаем Годеиным. Выражение откровенной горькой обиды, обиды будто не за него, а лично своей, читалось в глазах его как по книге. Что б там ни говорил Милорадович, а отнюдь не все хотят Константина. Дорогого стоит этот скрытый пыл личной преданности тому, кто отказывается от власти. Спасибо, Годеин. Мне легче теперь от того, что ты так страдаешь за меня.

Николай Павлович незаметно улыбнулся своему адъютанту.

Глава III

— Это вы вырвали его у меня, вы!![15] — Эти слова Якубович сопроводил зубовным скрежетом. В который раз за неделю произносил он одно и то ж — в разговоре со всяким, кто не отказывался его слушать. Подносил при этом руку к сердцу, где, всяк знал, лежал под сукном драгунского мундира полуистлевший приказ о выключении из лейб-гвардии Уланского полка и переводе на Кавказ, подписанный Императором. — Что мне было обещано?! Я сведу с ним кровавый счет, а затем мы поднимаем восстание на Юге! Я добился едва, чтоб отпустили меня в столицу на лечение — как будто ваши здешние хваленые медики хоть чем-то лучше наших армейских коновалов! Ради чего я ехал?! Разве эдак принято здесь — обманывать нас, кавказских героев?!

Сверкнув темными, навыкате, глазами, Якубович убрал теперь ладонь с сердца и столь же театрально коснулся черной повязки, перехватывавшей его лоб.

Круглолицый и круглоголовый князь Евгений Оболенский поморщился. Пахло от повязки дурно: рана Якубовича продолжала гнить.

«Что ж ты его так ненавидишь, крепкая твоя чрезмерно башка, — подумал он неприязненно. — Без него разве б ты стал героем? Что-то ты по доброй воле на Кавказ-то не рвался, брат. Куролесил себе вволю — то дебоши, то дуэли. Понятно, и у Александра терпенье лопнуло. Моветон, фанфаронишка, знать бы наверное: вправду ли у них там свое общество или цену себе набивает? А ссориться с ним нельзя, вдруг — и общество есть и сам Ермолов в нем?»

Оба сидели у Талона, ожидая заказанных одним устриц и бараньей ноги другим.