Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— К сожалению так, Сирин. — Доброжелательная усмешка Налимова растаяла. Лицо его, слабо освещенное лунным светом, наполнилось каким-то веселым отчаянием. С эдаким выражением ставят на кон последний червонец. — Вез я знакомцу этому одну полезную штуку, да уж не понадобилось. Зря ты, право слово, со мною чайком не побаловался. Теперь все выйдет и неприятней, и хлопотней.

Сирин, сбив билликок с головы, пронырнул под шеей коня. Одновременно соскочил на землю и Налимов.

Сирин отчаянно рвал ремень седельной сумки, добираясь до пистолетов. Он успел бы вооружиться, когда б чалый, без того раздраженный, не вздыбился. Одного мгновения, что Сирин оказался открыт, было Налимову довольно. Щелчок, хлопок — и оружие выплюнуло свинец.

Выпустив седельную сумку, Сирин принялся медленно опускаться на дорогу.

Опасаясь подвоха, Налимов подошел не сразу, а только когда увидел, как прижатые к животу светлые перчатки Сирина почернели от крови.

— Ну, что, Алеша, репка? — спросил Налимов, наклонившись.

Сирин не ответил. Боль сверлила внутренности, словно в живот засунули раскаленную кочергу и теперь вращали, вращали. Он нашел все же силы дернуться, словно в предсмертной судороге.

— Ну, друже, не обессудь, а фарт сегодня мой. — Сирин с мукою ощутил, как Налимов подхватил его под мышки и поволок. Невыносимо трудно было сдержать рвущийся стон. — Уж на что я не рассчитывал в Таганроге, так на встречу с тобою. Даже и не думал гнаться-то… Заехал на станцию — глянь, ты собственною персоной! Не иначе черт ворожил!

Дотащив отяжелевшее тело до придорожной колеи, Налимов прислушался, и, успокоенный ночной тишиною, быстро обшарил карманы раненого.

— Пусто… На словах, стало быть, вез… Ладно, Алеша, теперь можешь свой секрет приберечь. Все одно до места не довезешь.

Убедившись, что тела не видно с дороги, Налимов проверил также содержимое седельных сумок, расседлал и разнуздал Сиринова коня, свалил сбрую в канаву и, вскочив в свою бричку, торопливо щелкнул хлыстиком.

Дожидаясь, покуда враг отъедет, Сирин боролся с заливающим сознание теплым туманом.

— Врешь, довезу… — выговорил он, даже не понимая, что вслух. Ему казалось, что всего лишь подумал. Трудно было отличить шум удаляющихся колес от шума в ушах. Также мешая слушать, тяжело ухало сердце. Алексей попросту положил себе сосчитать трижды до двадцати, а после пополз обратно на дорогу.

Глава XXIII

В скромном особняке в Таганроге, что приютил в своих стенах августейшее семейство, все переменилось до неузнаваемости. От недавней благоговейной тишины не осталось и следа: в стенах воцарились шум и суета.

Первые несколько часов гремели ведрами и тазами. После запахло ладаном, но мерное звучание Псалтири было оборвано довольно резко, после того, как к крыльцу подъехали две вместительных кареты.

Двери стучали повсюду, и топот ног нисколько не мешал звучавшим то там, то здесь рыданиям.

— Это я виновен, виновен во всем, виновен в смерти Божьего помазанника, — Платон Филиппович, вытащив из обшлага обшитый блондами платок, отер холодную испарину, крупными каплями выступившую на его мгновенно исхудавшем лице. Обыкновенные лиловые тени под его глазами, казалось, увеличились вдвое. Как же походил он в эту минуту на свою мать!

— Прекрати молоть чепуху! — резко одернул племянника Роман Кириллович. — Эдак и я скажу — виноват не ты, а я. Ты таков, каким уродился, ты не можешь не доверять людям, по крайности — боевым товарищам. Мне бы при нем и сидеть, а тебя на расследование кинуть. Правдоподобием увлекся, сам, вишь, не в свите… Пустое, Платошка. Ты знаешь, кого сейчас надобно уберечь, и видит Бог, его мы убережем. Дело продолжается, Роскоф. Для нас с тобою сменилось одно — содержание местоимения «он». Себя виноватить потом будем, а покуда сойдемся на том, что виновник все же Гремушин.

— Гремушина надобно взять под стражу, — голос Роскофа звучал глухо, но Сабуров понял, что родственник пробуждается к действию.

— С какой стати? — Тем не менее возразил он. — Платошка, ты представляешь себе, какая каша сейчас заварится? Один Господь ведает, что станется, будем ль мы с тобою оба живы.

Смерть проистекла от естественных причин, я уж переговорил с Виллие. Ни пригоршни соломы нельзя подбросить в костер, что неизбежно вспыхнет. Сейчас ад земной начнется, Платон, верь слову.

— Я понимаю тебя, и не собираюсь его вызывать, — ответил Платон Филиппович. — Потом, Бог даст… Найду пустячный повод.

— В Варшаву я также уже послал, — обронил Роман Кириллович.

— А это еще ради какого лешего? — недоуменно спросил Роскоф.

— Константин должен присягнуть первым, — твердо произнес Сабуров. — Это единственное спасение от мятежа.

— Ты думаешь, Константин пойдет на это? — с сомнением произнес Роскоф, принимаясь взад-вперед ходить по импровизированной кордегардии.

Всего через две маленьких залы совершался сейчас жуткий труд бальзамировщиков. Роман Кириллович уже пять раз ходил в спальню — не то совещаться, не то дабы что-то увидеть своими глазами. Уточнять Платон Роскоф не хотел, и, признаваясь откровенно, был рад, что его самого там пока не потребовалось.

— Не уверен. Цесаревича сейчас будет рвать надвое: править он не вправе, извини за дурной каламбур, а руки меж тем сами к короне потянутся… Нет, не настолько, чтоб схватить, а все же… Чует сердце, начнет тянуть и дотянет до беды. Тем не менее иначе было нельзя. Но самое главное — послал я Сирина Алешку к генерал-губернатору. Все документы, что собирали мы в обход графа, возьмет он с моей квартиры и доставит ему.

— Роман!! Да ты с ума не сошел?! — отчаянным шепотом прокричал Роскоф, памятуя о лишних ушах. — Мы же знаем с тобою наверное: Милорадович — в партии Цесаревича. Зачем его вводить в дела наши?

— Пришло время это сделать, Платон. Мы должны искать в графе союзника. Пойми, он потому почитает заговорщиков шалунами, что переворотов во дворцах наших было немало, а вот революций в стране — еще ни единой. Милорадович — человек века минувшего. Он, я чаю, мыслит, что немножко волнений в городе на пользу его интриге. Убедить его, что интриговать в пользу Цесаревича — лить воду на мельницу новых санкюлотов, можем единственно мы. Размах заговора, связь с масонскими ложами за границею, планы истребления августейшей фамилии, бонапартовско-робеспьеровские планы… Все это собрано у нас воедино, двух часов работы над бумагами будет довольно, чтоб генерал-губернатор понял, сколь важно немедля взять сторону Николая Павловича и ждать документального подтверждения воли покойного. Верь слову, он сразу начнет аресты в столице… Милорадович — интересан и своеволец, но не предатель и не дурак.

— Быть может, ты и прав… Быть может…

— О, прости Роскоф, думал, здесь пусто!

Платон Филиппович нимало не изменился в лице, просто поднял голову и окинул вошедшего Павла Гремушина взглядом, лишенным какой-либо неприязни. Так, легкое невнимание, естественное при столь трагических обстоятельствах.

— Ба!! Неужто Поль?! — голос Роман Кирилловича казался правдивейше сердечен. Первое восклицание прозвучало чуть громче, нежели позволяли печальные обстоятельства, затем он как бы спохватился и заговорил чуть тише, идя тем не менее с раскрытыми объятиями навстречу Гремушину. — Не знал даже, что ты в свите! Я чай, с войны не видались, с самого Парижа! Эх, время-то было! А ты, черт, все такой же, не изменился, нимало не изменился!

Пытаясь понять, какую игру играет Роман, Платон Роскоф весь обратился в зрение и слух, глядя, как тот обнимается с цареубийцей. Ни одной фальшивой ноты, как убедительна эта роль свойского малого, которую Сабуров при необходимости легко играл всегда. Но на сей раз самого себя превзошел. Как крепко обнял, но вместе с тем сколь уместным сие выглядит!

— Да и ты все тот же медведь, Сабуров, у меня аж ребра затрещали! — сердечно отвечал Гремушин. — Вот уж довелось встретиться. Ты-то как здесь сам?

— Да к Роскофу прискакал, с семейными делами, а тут такое, — Сабуров разжал объятия. Веселый огонек блеснул в сапфировых красивых его глазах. И веселье это было уже непритворно. Платона пробрала отчего-то ледяная дрожь. Он хотел что-то сделать и добился своего. Но чего? Пытался прощупать карманы? Что в них можно было найти? Яд и без того прояснен. Доказательств и без того нет, да они и не нужны теперь.

Нежданно кордегардия вдруг заволоклась перед глазами Платона белесым туманом воспоминания. Отчетливо увиделось, нет, не Кленово Злато, а Сабурово, куда ездили они со старшими проверять дом. Покуда Елена Кирилловна охотилась на моль в коврах, а Филипп Антоныч — на древоточца в балках, кои сам лазил проверить на чердаке, они, два школьника, бродили по саду.

«Ты на Алтае не вылезал от Иеремии, — услышал он собственный свой голос, еще отроческий, ломающийся. — По-моему, Роман Сабуров, тебя никто не проклинал».