Люди полной луны - Александр Экштейн

— Привет, Петрович! — поздоровался с ним Леня.

Петрович быстро сел на кровати, достал из-под подушки большой ломоть хлеба, намазанный сливочным маслом, и, произнеся:

— Ты в меня камнем, а я тебе хлеба! — швырнул его в Леню.

Светлогоров едва успел отскочить и захлопнуть дверь.

— Что случилось? — спросил у него проходивший по коридору санитар.

— А-а, — беззаботно отмахнулся Леня. — Олигофрен завтракает, называется.

В приемной, куда решительным шагом вошел Мурад Версалиевич, на кушетке, скрестив ноги по-азиатски, сидел высокий широкоплечий стройный молодой человек, глаза которого были завязаны черным платком.

— В чем дело, лейтенант? — властным голосом произнес главврач.

Молодой человек мгновенно сорвал с глаз повязку, вскочил и, вытянувшись по стойке «смирно», доложил:

— Я вернулся, комбат.

— Зря, — скорбным голосом поведал ему Мурад Версалиевич. — Тебе придется выдержать курс голопиридола и посидеть под шквальным огнем стелазина.

— Я готов, — мужественным голосом произнес лейтенант. — Надеюсь, в этом бою мы обойдемся без сульфазина?

— Посмотрим по ситуации! — рявкнул Мурад Версалиевич и, повернувшись к санитарам, приказал: — Проводите лейтенанта к месту службы в третью палату и поставьте на вещевое довольствие.

Санитары переглянулись, тоже вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили:

— Есть поставить на вещевое довольствие!

Когда молодого человека увели, Мурад Версалиевич обратился к старшей медсестре:

— Екатерина Семеновна, вы правы, это действительно бывший офицер. Он у нас уже четвертый раз с интервалами в полгода. У него блочный психоз, вызванный тягой к уединению, то есть каждые полгода он видеть никого не хочет и завязывает себе глаза. У него есть три достоинства: миролюбив, силен и неизлечим. Это хорошие качества для нашей больницы, через десять дней после курса инъекций мы сделаем его старостой над буйными, и они будут ходить у него по ниточке три месяца, которые мы имеем право держать его на стационаре.

— Три месяца?! — воскликнула Екатерина Семеновна и почему-то зарделась.

Глория Ренатовна Выщух улыбалась. Она стояла возле окна и смотрела на город. Ей почему-то представлялось, что она не в Таганроге, а в Мадриде, хотя эти два города не идут между собой ни в какое сравнение. Если Мадрид был всего-навсего в Испании и ничего в себе не нес, то в Таганроге было все: Россия, море, русский язык, непредсказуемость, юг, живописная провинциальность и замаскированная под жителей города талантливость.

Глория Ренатовна отошла от окна, подошла к зеркалу л осмотрела себя. В каждой женщине есть нечто инопланетное, нечто, не поддающееся расшифровке, смутная тайна тщательно замаскированных чудес еще неизвестной человечеству религии. Глядя на Глорию Ренатовну, в это мог бы поверить каждый. Она отошла от окна и подошла к разобранной постели. В глаза ей бросилась открытая посередине книга, лежащая на полу, и она взяла ее в руки. Книга называлась «О стервах и кошках». Глория Ренатовна улыбнулась. Неожиданно ей попал в нос луч солнца, прорвавшийся в комнату сквозь неплотно задвинутую штору на окне, и она чихнула, успев подумать: «Зачем Самвел подарил мне эту книгу?»

В загородной психиатрической больнице Дарагановка два раза в неделю разрешалось посещение больных родственниками. В эти дни рейсовый автобус то и дело выгружал возле центральных ворот посетителей. Родственники привозили огромные сумки с провизией и скорбное выражение на лицах. Психическое заболевание в народе считается не столько болезнью, сколько действием, достойным всяческого порицания, насмешки и наказания. Поэтому родственники содержащихся в тюрьме заключенных и родственники содержащихся в психбольнице больных имеют на лицах одинаково затравленное и одинаково печальное выражение.

Медперсонал больницы считал дни посещений днями Божьего наказания. Хронические больные в эти дни возбуждались и начинали плести всякую ахинею, подкрепленную немотивированными поступками, излечивающиеся «белогорячники» напивались, потому что кто-нибудь обязательно приносил им во время посещения спиртное. Уследить за этим было почти невозможно. В таких случаях, когда обнаруживался пьяный «белогорячник», Мурад Версалиевич выходил к его родственникам и говорил на прощание:

— Надеюсь, что вы не забудете приносить и цветы на могилу усопшему, как не забываете приносить ему в больницу водку.

Из-за спины главврача сразу же появлялся лейтенант, подверженный блочному психозу, и обращался к нему:

— Разрешите уничтожить противника, комбат?

На этом все и заканчивалось. «Противник» самоуничтожался, исчезал вдали, быстрым шагом покидая территорию больницы.

— Какой вы смелый, лейтенант! — порхала вокруг больного офицера влюбленная в него Екатерина Семеновна Хрущ.

— Комбат, я ликвидирую эту тетку?

— Нет, она нужна нам в этой операции, — строго обрывал лейтенанта Мурад Версалиевич.

— Ясно! — сникал исполнительный служака.

— Что вы такое говорите? — обижалась Екатерина Семеновна.

Но в этот весенний день в загородной психиатрической больнице посещение выдалось необычным. К десяти утра сюда должны были прибыть представители администрации и культуры города Таганрога, чиновники областного Союза художников, сопровождающие двух итальянцев, одного американца и трех экспертов французского Лувра. В этот день с пяти часов утра санитары начали производить генеральную уборку всей больницы, водить больных, попалатно, в баню и переодевать в Новые, подаренные Самвелом Тер-Огонесяном, красно-зеленые атласные пижамы. Мурад Версалиевич прибыл в больницу к семи утра. В хрустящем белоснежном халате, в сопровождении такой же хрустящей и белоснежной Екатерины Семеновны, он сделал незапланированный и придирчивый обход своих владений. Весь медперсонал волновался. Такого в истории больницы еще не было.

В десять часов утра делегация международной богемы и местной администрации вошла в вестибюль больницы, и сразу же иностранцы восхищенно закивали головами и зацокали языками, а местная власть горделиво вскинула вверх подбородки. На выкрашенной в синий казенный цвет стене вестибюля висели две картины, написанные Леней Светлогоровым. Одна представляла собой абсолютно белый квадрат, обрамленный в золоченую рамку, и называлась «Черный квадрат К. Малевича — вид сзади».

А на другой, такой же квадратной и обрамленной в золоченую рамку, был изображен таганрогский яхт-клуб, кусочек Азовского моря и небольшой участок Пушкинской набережной. Картину ровно посередине делила на две половины, сверху вниз, черная полоса, и картина называлась «Черный квадрат К. Малевича — в профиль».

Рядом с картонами стоял скромно потупившийся виновник торжества Леня Светлогоров, одетый в новенькую атласную, не как у всех, черно-серебристую пижаму. Рядом с ним в смокинге, с гладко причесанными волосами, победным носом и видом стоял великолепный Самвел Тер-Огонесян, а с другой стороны, в модифицированном под современность миди-хитоне «Афродита», с вплетенной в волосы рубиново-жемчужной ниткой, словно обращенная в плоть эротическая фантазия, стояла Глория Ренатовна Выщух, и иностранцы, не переставая восхищенно кивать головами и цокать языками, смотрели на нее.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Начальник отдела аналитических инсинуаций ФСБ Тарас Веточкин позвонил полковнику Хромову:

— Давай встретимся, возникла проблема.

— Неужели у вас на Лубянке опять бухгалтерию обворовали? — удивился Хромов. — Я вам давно советовал сменить внутри здания навесные замки врезными, а навесные вешайте на дверях подъездов, сколько можно их проволокой закручивать?

— Все гораздо серьезнее, Леонид Максимович, — отказался от шуток Веточкин. — ЧП, можно сказать.

— Когда и где?

— У Стефана Искры через час, я его туда отвез.

Московское начало апреля в корне отличается от такого же начала в Таганроге. Во-первых, еще ничего не ясно, а во-вторых, полно снега. Апрельская Москва — абсолютно нездоровое место, горожанам чаще всего и в голову не придет расстаться с теплой одеждой. Им иногда даже в мае это не приходит в голову. Поэтому москвичам был непонятен человек, который шел в сторону Генеральной прокуратуры от станции метро «Охотный ряд» в странной, хотя и достаточно дорогой одежде. Человек был зрелого возраста, высокого роста и спортивной выправки, с черным раскрытым зонтом в одной руке и портфелем из желтой кожи в другой. На глазах у него были солнцезащитные очки «Сахара». Апрельский ветер распределял вдоль улицы очередную порцию снежной крупы, неожиданно вывалившейся с пасмурного неба. Мужчина с зонтом и портфелем был одет в черный пиджак от костюма, то есть верхняя часть туловища у него была классической: белая рубашка, строгий галстук, шляпа «клерк из Сити». Странности начинались ниже: австралийские, песочного цвета, шорты, белые гольфы и летние сандалии «я в отпуске». Милиция хотя и нервно вздрагивала при виде мужчины, но все-таки не останавливала его. Во-первых, мало ли что, Москва всегда была с чудинкой, а во-вторых, у мужчины было такое солидное, даже властное выражение лица, что патрульные невольно думали: «Черт разберешь это начальство», — и проходили мимо. Тарас Веточкин, матерясь в душе, ехал к зданию Совета Федерации, когда увидел вышагивающее по пешеходной дорожке «чудо в перьях». Узнал он его мгновенно. Миронов нисколько не изменился с их последней встречи. Веточкин мигнул задними подфарниками и остановился, отлично понимая, что сзади сразу же образуется затор из автомобилей, значительная часть которых была с проблесковыми маячками.