Рассказы - Анатолий Алексин

В ту пору я еще не привык к непредсказуемым зигзагам судьбы. И до такой степени был потрясен, что сам, в тринадцатилетнем возрасте, совершил необычайный зигзаг: заявил, что останусь с папой. А третьим зигзагом стало то, что мама не опротестовала мое решение — ни в суде, ни на семейном совете, ни в разговоре со мной:

— Я всегда знала, что отец тебе ближе, чем я.

Она впервые назвала папу отцом. И мне показалось, ее вполне устраивало, что мой папа, ставший для нее моим «отцом», был ближе мне, чем она.

Папа любил давать людям прозвища.

— Где-то я читал — кажется, в детской книжке, — сказал он однажды, — что прозвище говорит о человеке гораздо больше, чем имя, ибо имя вообще ни о чем определенном не говорит: Львом, к примеру, звали и Толстого, и Троцкого, а Владимиром — и Ленина, и Ленского.

Меня папа называл иногда Марком, а иногда Томом (в честь Тома Сойера, на которого я, ему казалось, был чем-то похож). Я же, после того как мы остались вдвоем, прозвал его несуществующим словом «мапа», поскольку он стал для меня одновременно и мамой и папой. Это тоже было «смехом сквозь слезы», потому что нарушало если не жизненный закон, то закон природы.

— Ты не имеешь права отказываться таким образом от мамы… — возразил папа.

В папиных глазах мама осталась моей мамой, а не стала, допустим, «матерью», как он в ее устах стал для меня «отцом». Он ни разу не упрекнул ее за этот зигзаг, который стал для меня первым в жизни:

— Что ж, значит, не сумел удержать ее чувства…

Он продолжал отмечать мамины дни рождения. Мы усаживались за праздничный стол, где мама была представлена ее фотографиями. Он не делал это — как и ничто другое! — для вида: не звонил ей, не поздравлял (вдруг это будет неприятно тому, кто его заменил!). И не сообщал, что мы отмечали…

А мама звонила, но лишь два раза в году: по случаю моего дня рождения и в честь наступления Нового года. Однажды — только однажды! — она позвонила и по иному поводу: когда папа получил еще одну международную премию. За книгу «Смех сквозь слезы, или Слезы сквозь смех…».

Хоть отец считался специалистом по зарубежной литературе, книга упоенно восхищалась не только Марком Твеном, О'Генри и Шолом-Алейхемом, которые, кстати, не в такой степени смеялись сквозь слезы, в какой плакали, а иногда и рыдали сквозь смех… Его книга, не утрачивая глубины от восторга, коленопреклонялась также перед Чеховым и Грибоедовым, которые хоть и не были «зарубежными», но таинственно соединяли улыбку с грустью, а чаще — грусть с полуулыбкой…

— Грибоедов весь воплотился в афоризмы, в пословицы, поговорки, — часто напоминал «мапа». — Так мало написал… но так много!

Ему казалось, что Грибоедова недооценивают.

— Горе от ума! — восклицал защитник.

К Чехову «мапа» обращался за помощью и доказательствами постоянно. Даже по мелочам… Если, к примеру, кто-то высказывался громко, но невпопад или, хуже того, пытался вдолбить мнения безнравственные, «мапа» вспоминал чеховского субъекта, который так хрустнул огурцом, что лошадь удивленно обернулась:

— Сколько на свете политических крикунов и громогласных «обещальников», которые даже лошадей изумляют!

«Мапа» хотел подчеркнуть, что чеховские рассказы годятся почти на любые случаи жизни: близко ли от огурца до политики?

— А рассказ «Шуточка»?! — восхищался папа. — С любовью не шутят. Как с оружием… — Мне показалось, он подумал о себе и о маме. — Но Антону Павловичу можно. Пожалуйста… Для гениев общепринятые правила не годятся. Они их сами для себя создают. «Вырабатывают»…

Мама раньше всех успела поздравить папу с премией, не забыв упомянуть, что впервые он был премирован «при ней». Она любила тех, кто получал премии… Не по-женски, конечно, а как бы на всякий случай, исходя из практических соображений и надобностей. По-женски она влюбилась в какое-то «официальное» ничтожество мужского рода, которое повелевало специалистами и по отечественной, и по заграничной культуре. Может быть, я был не вполне объективен, ненавидя то «официальное» ничтожество, как некое чудовище, отобравшее у нас маму.

— Сердцу не прикажешь, — защищал маму «мапа».

Приказывать он не умел никому.

Мы с папой были не просто неразлучны. Но и неразделимы, как бы слились во всем. И в профессии тоже… Папа очень хотел, чтобы я превзошел его как знаток зарубежной культуры. Это желание было возвышенным, но нереальным, невыполнимым… Поэтому я не возражал: зачем отбирать мечту?

Пережить разлуку с мамой ему помогло лишь то, что он делил любовь к ней с любовью к создателям классики — Чехову, Грибоедову…

…Обожать собственных жен было странной (и, по-видимому, наследственной) особенностью мужской половины нашей семьи.

Папа более не женился… А я успел до отъезда в Соединенные Штаты соединиться с Кирой Нефедовой.

Папу пригласили на три года читать лекции. Название всему циклу подсказала его книга: «Смех сквозь слезы, или Слезы сквозь смех…».

Папа известил американский университет, что без сына прибыть не сможет.

Кира слыла специалистом по литературе среднеазиатских народов, и у меня было подозрение, что в Америке ее профессия особым спросом пользоваться не будет. Зато сама Кира с первого же дня начала там пользоваться не «особым», а сногсшибательным спросом у мужчин вне зависимости от их национальной принадлежности. Но спрос — это не предложение, а возможность измены — еще не измена. «Выбрала-то Кира меня! — успокаивала мужская гордыня. — Сколько за ней увивалось поклонников, но она…»

Кира была доцентом. В любви же — профессором и академиком… Я был особенно заворожен, потому что сам оказался в той сфере профаном и дилетантом. А ее сделали академиком не знания и не опыт, а только наитие. В этом она меня полностью убедила. И еще в том, что ей, кроме меня, никто на свете не нужен. Банальное, конечно, признание, но в него так хочется верить, что оно каждый раз кажется произнесенным впервые.

Еще Кира поняла, что мы с папой неразделимы и потому завоевать меня, не завоевав его (пусть по-другому!), нельзя. И тут вдруг выяснилось, что больше всех — разумеется, после нас с папой — она любит Грибоедова и Марка Твена. И до того верна этой привязанности, что говорила: «Марк Твен поступил бы в подобном случае, я думаю, так…», «Грибоедов, я полагаю, принял бы в этой ситуации такое решение…». Чехова и О'Генри она ради достоверности опустила. Неправдоподобно было бы обожать всех, о ком папа написал книгу и собирался читать лекции.

Итак, мы с «мапа» оба были наповал завоеваны: я — женскими чарами, а он — единством литературных пристрастий.

Кира казалась завоевательницей по профессии. Ее ближайшие и дальние предки тоже происходили из Средней Азии, как и произведения, на которых она была воспитана. Можно было бы сказать, что в Кириных глазах, особенно когда она их прищуривала — то вопросительно, то с подозрением, то угрожающе, — возникало нечто от Чингисхана… Так можно было бы сказать, если б Чингисхан покорял одних только бабников, а не народы и государства…

В стране началась «перестройка»… Экономические реформы буксовали. И тогда поняли, что переименовать улицу или город, издать стихи, которые раньше в рукописях с риском передавались из рук в руки, и даже отпустить на время лауреата международных премий в Америку вместе с семьей — все это было проще, чем накормить, одеть, предоставить крышу над головой. И нас отпустили: усилий для этого никаких не требовалось, а резонанс получился обширный. «Где зажим? Вот пригласили профессора с сыном и невесткой за океан — и никаких проблем!» Это выглядело уж не «оттепелью», а роскошным курортным летом.

Месяца за полтора до отъезда папу прихватил желчный пузырь. Папа и желчь — это были понятия антиподные. Поскольку камней за пазухой он не держал, все они сосредоточились в пузыре. Кира несказанно разволновалась… Отыскала хирурга, который «щелкал» желчные пузыри как семечки. Она ежедневно моталась в больницу по два или три раза — и ускоренно подняла папу на ноги. Мне даже почудилось, что скорей, чем ему хотелось бы… так как все полтора месяца лекции по зарубежной литературе, согласно папиному упорному настоянию, вместо него читал я. Ранее мне не доводилось всходить на кафедру: я развивал и обогащал литературоведение лишь в стенах научного института. Кстати, странное выражение: как можно что-либо делать, находясь в «стенах»? Туда можно только замуровать…

В начале новой дороги невозможно предсказать, чем она кончится, куда выведет и к чему приведет. Это та сложность, та тревожная неизвестность, которые обрушиваются на отбывающих за рубеж. Если речь идет о длительном путешествии…

Для меня первой неожиданностью стало то, что в американском университете было заявлено:

— Мы счастливы, что курс лекций о смехе и слезах у нас прочитает Марк Волынский.