Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

Любовь пришла к Гертруде только дважды, и во второй раз потрясла ее до самых глубин души. Действие, которое произвело на нее чувство, могло быть отчасти обязано полному отсутствию у нее сентиментальности и ее выдающемуся интеллекту. Она вряд ли, как могла бы другая женщина, путала привязанность и страсть. Как пришлось написать Флоренс, знавшей Гертруду лучше всякого другого: «Дело в том, что в основе истинной природы Гертруды лежала ее способность испытывать глубокие эмоции. Великие радости бывали в ее жизни и великие скорби. Как могло быть иначе при… ее горячей и магнетической личности… и темпераменте, столь жадном к новому опыту?» Она уже давно, еще до тридцати лет, выучилась жить без любимого и с лихвой это компенсировала, наполнив жизнь разнообразными приключениями. В то же время желания, которые не исполнились, выразились в ее необычайной склонности к поэзии, проявившейся еще в школе, когда чтение Милтона вызывало у нее «желание встать на голову от радости». Поэзия – выражение эмоций в чистейшем виде – была единственным измерением личности Гертруды, в котором, к разочарованию мачехи, она не реализовалась полностью. Флоренс задумывалась: не отсутствие ли возлюбленного и мужа подавило у падчерицы этот мощный источник чувств?

Из Раунтона Даути-Уайли поехал в Саффолк и оттуда написал странное послесловие к своему письму:

«…Кстати о снах: на следующую ночь призраки Раунтона снова ко мне пришли. Есть ли про них какая-нибудь легенда? Какая-то тень женщины, которая действительно меня встревожила, так что я включил свет. Это был не твой призрак, ничего на тебя похожего, но что-то враждебное и пугающее… Это была… тень, напоминающая высокую женщину, и она кружила, кружила над моей кроватью, как коршун, наклонялась ко мне и молчала, и я не знал, что это за чертовщина, но она собиралась напасть, и я хотел зажечь свет…»

Раунтон был всего сорок пять лет как построен, а Хью и Флоренс жили в нем с 1905 года[22].

Дик вернулся в Лондон, где его ждала пачка писем от Гертруды. Несомненно, ему льстило внимание столь уважаемой женщины, и терять ее дружбу он не хотел, но в то время как ее письма говорили о том, что ее мучило, его ответы тщательно обходили все, что можно было бы понять как обязательство. «Чудесные письма, дорогая, читаю с наслаждением, спасибо тебе за них. Но нет на свете слов, которыми можно было бы на них ответить. Ну, поговорим тогда о другом…»

А потом грянул гром. Письмо, написанное им в клубе, сообщало, что он принял пост в Албании, в Международной комиссии по границам. «Моя жена сейчас в Уэльсе, она приедет, когда я дам ей телеграмму, и она поедет со мной – посмотреть все “как”, “зачем” и “где”… Я вернулся в свою холостяцкую квартиру на Хаф-Мун-стрит, 29. Пиши мне туда… пока я один, пусть я буду один». Возможно, понимая, что эта весть будет значить для Гертруды, и стараясь немного ее утешить, он впервые подписался как «Дик». Все надежды, которые были у нее на новую скорую встречу или избавление от отчаяния, захватившего ее после визита Дика в Раунтон, разом рухнули. Его письма были для нее спасательным кругом. Она их столько раз читала, что выучила наизусть, но сейчас подумала: а не из жалости ли он допустил всю эту переписку, сказав себе: «Все равно я скоро уеду, так уж пусть ее»?

Гертруда не скрыла от него, как несчастна, и Дик попытался ее утешить. «Дорогая, пусть это письмо говорит с тобой и передаст тебе мою любовь и поцелуй, будто я дитя или ты дитя». В том, что касалось любви, она была новичком. Наверное, она допустила ошибки, слишком рано открыв свои чувства и побуждая его оставить жену. Дик же в своей манере, обиняками, старался объяснить связь между этими стремлениями и фрустрацией наложенного на себя целомудрия. По доброте своего сердца и несколько неуклюже он пытался сказать Гертруде, что не следует стыдиться этих эмоций. «Вчера вечером меня остановила бедная девушка – все та же старая история. Я дал ей денег и отправил домой… Столько людей на самом деле похожи на меня или на того, кем я был когда-то, и я им сочувствую… Те желания тела, что правильны и естественны, что зачастую не больше, чем любой обычный голод, – они могут быть огненной колесницей разума, и уже тем одним они велики…»

Потом последовало предупреждение: «Джудит хорошо тебя знает, и, всегда ранее видя твои письма, сочтет очень странным, если вдруг от нее их станут скрывать, а в путешествиях наша жизнь будет идти совсем рядом». Гертруда пришла в неистовство. Нужны ли ему ее письма? Она это проверит. И она перестала писать, а Дик клюнул на наживку. Заверения пришли сразу же – к концу августа. «Пустой день, дорогая. Есть искушение спросить: я сказал лишнее? Или дело в том, что ты подумала, что время прошло? Или слишком занята? Ладно, все это в сторону. В цепях, в которых мы живем – в которых живу я, – мудро и правильно будет носить их легко». Она усугубила свою маленькую победу вопросом: как именно лучше к нему адресоваться в письмах в Албанию. Он ответил:

«Конечно, называй меня Диком, а я тебя буду Гертрудой. Это ничего, многие так друг друга называют. Моя жена не читает мои письма, как правило, но так как она часто сама тебе пишет, мы всегда показывали твои письма друг другу – но как же мне будет их недоставать!.. Есть еще одно, что следует делать: сегодня я уничтожу твои письма. Не передать, как не хочется, но так будет правильно. Человек смертен или что там еще, а письма эти ни для кого, кроме меня».

Гертруда чувствовала, что ничего не могло бы быть хуже. Это было прощание, и за ним пришло еще одно: «…если не смогу тебе писать, я всегда буду думать о том, как ты мне все рассказывала в своей комнате в Раунтоне. Неуловимая книжка ускользает, но наши руки встречаются на ее обложке». Она поняла, что «неуловимая книжка» всегда была иносказанием для секса. «…А ты останешься все той же умной и блестящей женщиной, не боящейся ничего, что может удивить, у которой всегда есть работа и жизнь во всей ее полноте. А я всегда буду твоим другом».

Гертруда оказалась на перепутье. В возрасте, когда разум подсказывает, что пора оставить надежду выйти замуж и завести детей, она встретила такого мужчину, которого всегда искала, – такого, что не стушевался бы рядом с ее собственными достижениями, которого она могла бы с гордостью сравнить с могущественными отцом и дедом. Имея меньшую, чем у большинства женщин, вероятность завести опрометчивый роман, Гертруда все равно была очень уязвима. Нонконформистка, разрушительница шаблонов, ощущающая, что она выше почти всех встреченных ею мужчин, и не стесняющаяся это показать, она так долго скрывалась за линиями обороны, что власть Дика над ней застала ее врасплох. До сих пор в печальные моменты она переживала лишь из-за отсутствия мужа и семьи, но никогда у нее не было ни малейшей горечи или ревности по отношению к детям Эльзы и Молли, которых она считала очаровательными. Валентайн Чирол однажды видел, когда Гертруда приезжала к нему в Уэльс, как целая стайка шумных ребятишек молча слушала ее истории, и серьезные, и смешные. А на дебюте ее двоюродной сестры Стэнли было примерно двадцать девочек, с которыми она энергично танцевала весь вечер.