Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

– Вот Воронов сидит. Дай ему нож, он меня зарежет.

– Ничего подобного, – говорю. – А Хайруллин, кстати, хороший человек. И ученый честный. Не флюгер. Знаю его по работе в области. Я до этого был первым секретарем в Оренбургской области. Да мы с ним с детства еще знакомы.

Он не слушает. Перебивает:

– Ты перестань заниматься сельским хозяйством.

– Как же, – спрашиваю, – я перестану заниматься сельским хозяйством, если я – председатель Совмина РСФСР. Тогда снимайте с этой работы. Посылайте на уголь. Я Горный институт окончил.

– Вот и перестань, – стоит он на своем. – Отдай это Полянскому.

А тот был третьим, если не вторым в этой компании против него, которая уже назревала. Четвертым был Подгорный. Пятым – Шелест…

Меня и близко не подпускали. Я помню, мы с Микояном ехали во Внуково кого-то встречать. Сразу после ПБ, где все было предрешено, и перед пленумом. И он меня уговаривал: давай выступим против этого заговора. Говорил, что Никиту надо сохранить. Но я отмолчался.

Тяжело досталось Геннадию Ивановичу это признание. Выдавил его из себя и запил чуть ли не целым стаканом водки.

– Теперь не жалеете?

– Жалею.

И повторил, словно бы назло самому себе:

– Я отмолчался. А проще говоря, испугался, чего там… Конечно, меня бы не послушали, сняли, но, по крайней мере…

А мне припомнился рассказ Аджубея, попавший потом в его книгу «Те десять лет». В те часы, когда в Кремле шел Президиум ЦК КПСС, смещавший Хрущева, в Москву прилетел тогдашний президент Кубы Дортикос. Аджубей, как главный редактор «Известий», числился в списке встречавших и по инерции двинулся во Внуково-2. Первым, кого он увидел в аэропорту, был Воронов, который демонстративно подошел к нему и пожал руку. Появившийся следом за ним Подгорный с криком:

– Доломали Хрущева, – устремился на летное поле.

– А почему он сам не боролся до конца? – спросил я Геннадия Ивановича.

– Нет, не боролся. На пленуме он даже не выступил. Видно, тоже испугался. Боялся, что с ним поступят как с Берией. Да, как с Берией. Тем более что у него все-таки были по Украине руки в крови.

Тут один Борис Костюковский собирает о нем материалы. Хочет писать. Пришел, говорит, почитал газеты тех времен. Страшные речи. Постышев и другие. Это его все время и держало. В том числе и от того, чтобы расправиться с Брежневым и другими. Впрочем, он Леонида Ильича называл иногда умным человеком. Шелепин теперь тоже жалеет. Но как ведет себя? Боится прийти в гости. У меня день рождения 21 августа. По-нашему, по-уральски, самый главный юбилей – 77 лет, два топора. Тут всю ночь пьешь, угощаешь друзей, а потом приходи к кому хочешь, каждый тебя должен кормить и поить. Я его звал. Он не пошел. У него, видимо, мания преследования. Боялся, видно, что нас за заговорщиков примут. Ты понимаешь, говорит, сейчас такая техника… Я говорю, да кому мы нужны.

Мазуров, тот был. Но плохо себя ведет. Дал на днях интервью «Комсомолке». Хвалил себя. Приложил Никиту за кукурузу. Я, мол, с ним боролся. Похвалил Сталина. Похвастался, мол, в нашем доме только у меня внуки в армии…

Я спросил, какова судьба его записок Горбачеву. Он усмехнулся. Своеобразная была у него усмешка, чуть поднимавшая правый угол верхней губы. Я обратил на нее внимание в самом начале нашего знакомства. Она не искажала черты его правильного и красивого в зрелые годы лица, а словно бы облагораживала их.

Казалось, он не людям или обстоятельствам дивился, а самому себе. Тому, что еще во что-то верит, чего-то добивается, на что-то надеется.

– На одну записку – об этнических проблемах – я пока никакого ответа не получил. На вторую… Вы Разумовского помните?

– Того, что секретарем ЦК был недавно избран?

– Да-да, его…

– Сейчас мне его лицо, разумеется, хорошо знакомо. Но не припомню, чтобы я с ним встречался…

– Встречались, встречались… Вы помните, как мы с вами на Кубань летали?

Еще бы я этого не помнил.

– Так вот, он у Золотухина за спиной стоял. Драгоценные его мысли записывал. Короче, помощником у него был. – Он сделал секундную паузу. – Помощником заядлого противника наших безнарядных звеньев. Недаром и у того вид был, словно он касторки глотнул, понимаешь.

А ведь в них было наше будущее. Недаром вон сейчас вовсю трубят о фермерских хозяйствах. Это ж по сути то самое, что мы предлагали. Так вот, Горбачев мне позвонил. Встреться, говорит, с Разумовским. Он к тебе приедет. Нет, говорю, я сам в ЦК приеду. Захотелось, знаете ли, взглянуть…

– Ну и? – подстегнул я в нетерпении.

– Ну и ничего. То ему было недосуг. То у меня беда приключилась – я летал брата хоронить. Наконец встретились. Неинтересный разговор получился. Так, номер отбыли.

Угол правой верхней губы знакомо полез вверх.

– У Раисы Максимовны на Кубани жили родители. И он их опекал. Что ж, дело благородное. Но при чем тут секретарь ЦК КПСС?

Я не знал за Разумовским ни плохого, ни хорошего. Но не мог мысленно не согласиться, что человек этот взмыл вверх со скоростью ракеты. Так же быстро, впрочем, он и покатился вниз. И закат начался еще при всевластии Горбачева. Позже я его видел в МИДе, куда он ходил стажироваться на генконсула какой-то африканской страны.

Дальнейшие вороновские рассказы очень соблазнительно было бы трактовать как обыкновенное брюзжание отставного вельможи, уверенного, хоть на дыбу подымай, в том, что в его-то времена и кошки были светлее, и сыры вкуснее. Или, как говорили в ГДР – и юбки короче, и девушки красивее.

– Никонов, – это был еще один выдвиженец Горбачева на той же сельскохозяйственной ниве, – когда в Марийском обкоме работал, за агрономшей одной ухлестывал. Жену за косы таскал. Вся республика это знала. Пил мертвую.

Талызина вот назначили заместителем Рыжкова. Хороший, в принципе, мужик. Но там голова с академию нужна. А он – телефонист.

Мураховский – сельский учитель. Он (Горбачев. – Б. П.) его сначала вместо себя на Ставрополье поставил. Теперь придумали этот… агропром. Тянет Михаил Сергеевич своих за собой. Вот и вся недолга.

Почему он так с кадрами?

События вскоре показали, что брюзжал Геннадий Иванович по поводу первых горбачевских назначенцев не напрасно. Кто был ничем, даже став на час всем, так ничем и остался. Да и вторая волна мало чем отличалась от первой.

Больше мы с Геннадием Ивановичем не встретились. О его смерти я узнал в Стокгольме. Сначала жену похоронил, которую в разговорах неизменно называл «Александра Михайловна моя». Потом и сам ушел. И теперь мало кому, кроме родственников, приходит в голову вспомнить этого Ланселота из политбюро.

Красная Лолита

Мог ли у набоковской «Лолиты» быть иной финал? Например, его герои Лолита и Гумберт Гумберт благополучно доживают до глубокой старости в любви и мире. Как «старосветские помещики», как Филемон и Бавкида. А быть может, и умирают в один день – как Лаура Маркс и Лафарг.