Радуница - Андрей Александрович Антипин

с полки латунный патрон в зеленоватых крапинках пороховой гари, Горлов послал его в правый получок и привычно защёлкнул ключ затвора. Дыхание не обмерло в нём, когда он подошёл к окошку, на свет, и прислонился к дульным срезам виском, совершенно холодным и лишь чуть влажным после умывания. Вот-вот должны были погнать стадо, а там, пожалуй, явился бы и Шевелёв, так что надлежало поторопиться. Но всё что-то одёргивало, мельтешило в памяти, как залетевший между оконных рам ночной мотылёк.

От нечаянной догадки столяр едва не вскрикнул, руки пошатнулись. Путаясь, в каком именно стволе заряд, Горлов зажмурился и пальцами левой вытянутой руки с силой оттолкнул оба спусковых крючка, отпуская и боль, и тоску, и самого себя в грядущую пустоту с этого дивного, синего, покидаемого света.

19 марта 2011 г.

Плакали чайки

1

На светлый праздник Победы старуха с утра загомозилась, поглядывая в окно, за которым сумрачно чернел двор.

Иван Матвеевич выперся в кухню в одних подштанниках, сел возле печки и первым делом продул мундштук из приплюснутой алюминиевой трубочки. Причащаясь, приводя себя в боевую готовность, тайно от него пересчитывая деньги с обеих пенсий, старуха жевала мятную резинку, чтоб не облеваться в автобусе, и чуть свет лаялась:

– Только глаза продрал, а уж полез за курятиной! Всю как есть избу продымил своёй табачиной!

Спросонок было сухо во рту, как в сеностав в лугу, Иван Матвеевич раз и другой помазал языком по клочку газетки, выдавив в неё вчерашние окурки. Но самокрутка не ладилась, расползалась. Руки ходили ходуном, плясали пальцы, которыми он щемил кончик ножки, а волосы торчали кверху, хоть и осталось их против прежнего – двумя горстями в доброй драке порвать.

– Которого числа будешь?

– А тебе какого лешего надо?! – буркнула старуха, воняя на всю избу духами, которые Катеринка подарила ей нынче на именины. – Я, может, глядеть на тебя не могу!

– Думал баню стопить тебе…

Стоя перед зеркалом, старуха малевала жирной красной помадой посечённый дряблый рот, похожий на сморщенную куриную гузку. И была она вся справная да сытая, с крепким кобыльим задом, и столько в ней ещё было деятельности, что его, наверное, соплёй могла перешибить. В субботу помячкала в бане своё бельё и вывесила на верёвку, протянутую от стены к стене, так он раз-два поддал из ковша на каменку, на скорую руку окрестил себя веником, да убежал в дом, изматерил Таисию…

Тьфу! Курить хочется.

– Купи ленинградскую «Приму», – миролюбиво заговорил Иван Матвеевич, но старуха и ухом не повела.

…Всегда в эту пору Таисия уезжала к дочке, два-три дня кантовалась в городской квартире с душем и унитазом и возводила на мужа напраслину.

После праздника залетала синеглазая Катеринка:

– Папа, как можно? Ты ведь пожилой человек, участник войны, а… Не знаю, папа! Извини, но у меня не укладывается в голове…

Разбитый похмельем, весь минувший день провоевавший со стеклянной «вражиной», один за другим сдав к вечеру все рубежи, Иван Матвеевич пластом валялся на кровати и, как душа на труп, взирал на пиджак с медалями, лежавший на полу в том самом месте, где Иван Матвеевич его вчера и скинул. Он не рад был наставшему дню, воротил от Катеринки глаза: «папой», как в детстве, звала, подтыкала одеяло, подушку…

Старуха следила за дочерью с недовольством, искала новые аргументы, чтоб доканать наверняка:

– Ты ещё не знаешь, чё он тот раз натворил! Вот ты бы знала, ты бы ни папкала, ни сидела бы перед ним, как перед императором! Я знаю, да я молчу, а то бы, знаешь…

– А что? Что, мама?!

– «Штё мя-мя»?! Ведь стыдоба последняя, до чего дошло дело в нашей семье: водку от него, паразита, не знаю куда спрятать! В муку зароешь – он в муке найдёт! Под грязное бельё положишь – он своим поганым носом всё раскопает! В поленницу сунешь – до полешка разберёт, а добьётся своего! Не-де-лю просила отчерпать воду – залилась вода в подвальную яму, – нет, как об стенку горох! Где, грит, я шланг возьму, чтоб качать? Шланг, грит, от мороза полопался, насос не качает! – морща крупный, книзу в наковаленку разросшийся нос, в котором, как в картошке вырезанные глазки, зияли две маленькие норки, старуха талантливо изображала Ивана Матвеевича, став посреди спаленки и размахивая руками. – А как услышал, что я там бутылку припасла ещё с осени, дак савраской побежал, ладошкой отчерпал…

Привирала, конечно, старуха: «ладошкой отчерпал»… Ковшиком, ведёрком извёл воду! Он, главное, всё собирался откидать от подвальной стенки снег, но захворал некстати, белые пятна закружили перед глазами, думал – к смерти. Лежал как пропащий. А там обогрело, выело гряды в том месте, куда высыпали печную золу, и в один из особенно тёплых дней начала весны под стену подвала зажурчала вода. Но разве объяснишь Таисии, что запурхалась она в жизни, в борении с ним, стряхнула прицел и лупила куда ни попадя, а чаще по своим?

Брякали медали – старуха, как шелудивого кота за шкирку, поднимала пиджак за воротник. Потрясала в воздухе, упиваясь своей властью.

– Ишь, как зачуханил кольчугу! Где-то уж мазуту собрал на рукав, чурка! Ему, как путнему, каждую пятилетку не за хрен-грош собачий отваливают по медали – скоро места не будет – а он бегает по угору, хвастает перед молодёжью!

– Положь, су-учка! – со страшным ором вскидывался Иван Матвеевич, суча ногами одеяло и не умея освободиться. – Ах, чтоб ты!

– Видала, как ожил, паралитик-то наш?! – отступая к двери, норовила в голос завыть старуха. – Щас ещё драться полезет, а ты – па-па…

Настыдив, наплакав полный платочек, заручившись обещаниями Ивана Матвеевича не пить, не обзываться, вести мирный образ жизни, давать всем пример и сеять свет, а пенсию перечислять в фонд мира, то есть в руки старухе, – с вечерним автобусом отбывала Катеринка. И с её отъездом вовсе иссякал в Иване Матвеевиче интерес к жизни, малая тучка застила окно. Только больше обычного тянуло курить, да старуха жалела ему на сигареты, а взятые на почте под будущую пенсию он быстро сжигал.

Старуха, проводив дочку, шарахалась под окнами, боясь показаться на глаза, и лишь ближе к ночи крадучись проникала в избу.

– Не противно тебе? – тихо спрашивал Иван Матвеевич.

– Чего?

– Врать-то, на живого человека собирать чё неследно?

– От! Где я вру?! Всю как есть правду выложила, да не кому-нибудь, а родной дочери.

…Ну, собралась старуха, ну, посидела на дорожку, держа сумочку на коленях и задыхаясь в жарких одеждах, ну, помолчала, сцепив губы… И всё же