Блэк - Александр Дюма

Но и в половине шестого аллея была совершенно пустынной.

Шевалье, обманутый в своих ожиданиях, в первый раз вспомнил о своем обеде, который дожидался его с пяти часов и должен был бы совсем остыть, если ждал его на столе, или сгореть, если стоял все это время на огне.

В ужасном настроении он зашагал домой.

От самого начала улицы издалека он увидел Марианну, поджидавшую его на пороге дома.

Марианна готовилась взять реванш и сбить спесь со своего хозяина, как обещала это сделать двум или трем своим соседкам.

И в тот момент, когда она уже собиралась открыть рот, к ней обратился шевалье:

— Что вы здесь делаете? — сурово спросил он ее.

— Вы же отлично видите, сударь, — ответила изумленная Марианна, — я жду вас.

— Место кухарки не на улице у порога двери, — наставительно произнес шевалье, — а на кухне около ее плиты и кастрюль.

Затем, втянув ноздрями воздух, идущий из «лаборатории», как говорят химики и искусные кухарки, он добавил:

— Остерегайтесь подать мне подгоревший обед: ваш завтрак сегодня утром никуда не годился.

— А! А! — приговаривала Марианна, в плачевном состоянии возвращаясь к себе на кухню. — Похоже, я дала маху, и он заметил это. Решительно, он не влюблен… Но если он не влюблен, что же тогда с ним такое?

Глава XVIII,

В КОТОРОЙ МАРИАННЕ СТАНОВЯТСЯ ИЗВЕСТНЫМИ ЗАБОТЫ ШЕВАЛЬЕ

Вернувшись, шевалье торопливо поел, нашел все отвратительным, разругал Марианну, никуда не выходил вечером и эту ночь провел почти так же плохо и неспокойно, как и предыдущую.

Рассвет следующего дня застал де ля Гравери почти больным от усталости и изнеможения, пережитых этой второй ночью; мучительные видения его воображения приняли такой характер, что его вчерашнее желание, несколько смутное и неопределенное, — стать владельцем спаниеля переросло в твердую решимость найти собаку и во что бы то ли стало завладеть ею.

Как Вильгельм Нормандский, де ля Гравери пожелал сжечь свои корабли; он послал за плотником и в присутствии Марианны, нимало не обращая внимания на ее воздетые к небу руки и на ее восклицания, заказал великолепную конуру для своего будущего сотрапезника; затем он вышел из дома под предлогом покупки цепи и ошейника, но на самом деле чтобы отправиться на встречу случаю, который должен был вернуть ему в руки столь страстно желаемую собаку.

На этот раз он не ограничился простым ожиданием, как это было накануне; презрев всякие пересуды, де ля Гравери принялся собирать интересующие его сведения, поместил объявления в двух газетах Шартра и расклеил афишки на всех углах.

Но все было бесполезно: собака возникла и исчезла, подобно метеору, никто не мог ничего о ней сообщить. За несколько дней де ля Гравери стал худым, как палка, и желтым, как лимон, он перестал есть, а если и садился за стол, то ел чисто механически, выполняя заученные движения, принимая садовых овсянок за жаворонков и доходя до того, что путал блюдо из молок карпов с бланманже. Он больше не мог заснуть или, вернее, как только он засыпал, то в углу комнаты ему чудились светящиеся глаза спаниеля, блестевшие, как рубины. Тогда он испытывал мгновенную радость; собака была найдена, и он звал пса; спаниель ползком приближался к нему, ни на секунду не отводя от него своих глаз, и, цепенея от их завораживающего блеска, шевалье, вздохнув, недвижно падал на кровать, свесив руки; собака принималась лизать ему руку своим ледяным языком, затем потихоньку забиралась на кровать и в конце концов усаживалась на грудь шевалье, свесив красный, как кровь, язык и устремив на него пылающие глаза; и этот кошмар, длившийся несколько секунд, доставлял несчастному целую вечность страданий.

Де ля Гравери просыпался измученным, разбитым и мокрым от пота…

Вы понимаете, что эти перемены в физическом обличье шевалье сказались и на его моральном облике.

То он ходил задумчивый и угрюмый, как факир, погруженный в созерцание своего пупа, то становился раздражительным и вспыльчивым, как больной гастритом, и Марианна всем заявляла, что история с собакой всего лишь предлог, что ее хозяина терзает какая-то сильная страсть и что это место стало невыносимым даже для нее, чья кротость известна каждому.

Дабы найти применение конуре, построенной плотником, а также поводку и ошейнику, выбранным им самим, шевалье объявил, что собирается приобрести собаку.

Это заявление послужило сигналом для всех торговцев собаками.

Шевалье приводили десятка два четвероногих в день, начиная с комнатных собак турецкой породы, кончая сенбернарами.

Но, само собой разумеется, шевалье не мог сделать выбор.

Нет, его сердце принадлежало спаниелю с длинной блестящей шерстью, белым жабо, огненно-рыжей мордочкой, спаниелю с добрыми и грустными глазами и лаем, в котором слышались почти человеческие нотки.

У него находились различные причины, чтобы одного за другим отвергнуть всех животных, которых ему показывали.

Если это был мопс, то он желал заполучить также а его даму сердца, чтобы, как он говорил, продолжить род, а найти ее, естественно, было невозможно; если это был бульдог, то он слишком походил на городского жандарма и шевалье опасался попасть в скверную историю; одна собака была слишком злобной, другая слишком грязной; борзым, левреткам и шпицам он не мог простить их глупых физиономий. Он утверждал, что легавые заискивают перед всеми подряд; и, перебрав всех свободных животных в округе, де ля Гравери, все более и более поражаясь сверхъестественным качествам черного спаниеля, изумлялся той колоссальной разнице, которая отличает одну собаку от другой.

Прошло десять дней с тех пор, как это бурное оживление сменило в доме на улице Лис размеренное спокойствие, царившее там столько долгих лет.

Было воскресенье; восхитительное солнце согревало воздух; его лучи, беспрепятственно проникая сквозь крону деревьев с облетевшими листьями, освещали валы под сенью старых стен, и все жители Шартра высыпали на аллеи, чтобы в последний раз насладиться этим теплом.

Горожанки, шествуя под руку со своими мужьями, торжественно проводили еженедельный показ своих новых шелковых платьев; радостная болтовня, шумные взрывы смеха доносились из-под чепчиков гризеток, украшенных яркими лентами; деревенские жители из окрестных сел с прямыми волосами, коротко остриженные, в своих красных или желтых платках, все скорее лихорадочно оживленные, нежели радостные, шли в одном строю подобно гренадерам, порой задерживая движение; военные, вытянув ногу и выпрямив колено, правой рукой поглаживая усы, левой придерживая саблю, смешивались с этой разномастной толпой с улыбками, которым они силились придать обольстительное выражение; в то время как старые буржуа, пренебрегавшие тщеславными и пустыми забавами, довольствовались тем, что, как истинные эпикурейцы, наслаждались этим последним чудным деньком, который подарил им Господь.