Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жизнь – это своего рода искусство, и в нем, как величайшем из искусств, есть свои приемы, своя образная система. Как художники своей жизни, мы руководствуемся определенной интуицией, которая подсказывает нам пути усиления жизненности самой жизни. Призвание художника – сделать свое произведение как можно более художественным; ученого – сделать свои доказательства как можно более научными; врача – сделать свои методы лечения наиболее целебными. Критерий осмысленности и успешности каждого вида деятельности заложен в ней самой. Так и жизнь, как совокупность всех действий, находит свой смысл в том, чтобы стать наиболее жизненной. В чем же состоит эта жизненность и как достичь ее наибольшего усиления, вплоть до того, чтобы она имела надежду перейти в вечную жизнь – переступить порог смерти?
Если вдуматься, то «смерть» – это не антоним к «жизни», они противоположны лишь на поверхностный взгляд. Антоним «смерти» – «рождение». Но и рождение, и смерть – это части жизни, ее начало и ее конец, причем именно на этих порогах жизнь течет особенно бурно, загадочно, непредсказуемо, это самые напряженные моменты жизни. А какой же антоним у слова «жизнь»? Единственный точный – нежизнь. У него есть много синонимов: мертвость, мертвенность, косность, инерция…
Как же преодолеть эту «нежизнь» в самой жизни? Прежде всего воспринимать жизнь не как данность, а как дар, по сути ничем не заслуженный, поскольку никто сам себя не может сделать живым. Причем дар непрестанно возобновляемый, а потому вызывающий удивление и благодарность. Это глубоко осмыслено в дневнике священника и богослова Александра Шмемана:
Мое главное и постоянное ощущение – это ощущение жизни. Может быть, ближе всего к этому ощущению слово «удивление», восприятие каждого момента и каждого состояния как некоего дара (в отличие от «само собою разумеющегося», «самоочевидного»). Все всегда ново, все всегда есть не просто жизнь, а встреча с жизнью и потому как бы откровение… <…> Знаю только, что этот дар, что это откровение требуют внимания, ответа. Что жизнь, иными словами, есть постоянное «приятие» дара жизни… <…> Что масса людей, может, даже – подавляющее большинство, живут, не замечая жизни. Она для них как бы нейтральная, безличная «рама» их самих, «субстрат», но не встреча, не дар[145].
Прежде всего очевидна потребность превратить жизнь в предмет переживания, повысить ее ощутимость. Часто она перестает ощущаться на вкус, теряет краски, обретает инерцию повтора. Застой, затон, гнилая тина, плотина обстоятельств, которую хочется прорвать, чтобы вновь побежала живая вода. Об этом размышляет герой повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича»: «И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать – и все то же. И что дальше, то мертвее. <…> В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай!»
Любое повторяющееся движение, в том числе механический труд, притупляет чувство жизни, даже если он приносит пользу другим. Алеша Горшок, герой одноименного рассказа Л. Толстого, весь день проводит в суете, выполняя бесчисленные поручения хозяев, но, вопреки первоначальному замыслу автора создать из него житийного героя, жизнь его проходит неощутимо, как бы во сне, он не успевает даже понять, для чего он жил. Важный источник оживления жизни – размышление о ней, самосознание, умение посмотреть на свою жизнь со стороны, а тем самым и остранить ее. Вопреки тому, что принято думать, жизнь так называемых простых людей, которые особо не предаются размышлениям, обычно не столь насыщена переживаниями, как жизнь людей мыслящих, подвергающих свое бытие испытанию и сомнению. Л. Толстой в одной из дневниковых записей объясняет процесс «обезжизнивания» на примере обтирания мебели у себя в комнате: «Я обтирал в комнате и, обходя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет, так как движения эти привычны и бессознательны… Если целая жизнь многих проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была»[146].
Ощущаемость и сознаваемость жизни не противоречат, а усиливают друг друга. Виктор Шкловский обобщает это наблюдение Толстого в статье «Искусство как прием», подводя под понятие «автоматизации»: «Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны». Как же вернуть ощущаемость жизни? По Шкловскому, именно этой цели служит искусство, которое выводит жизнь из режима автоматизации:
И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством. Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием «остранения» вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно[147].
Конечно, искусство составляет важный компонент жизни, но далеко не единственный и не самый существенный. Искусство жизни – это совокупность всех способов ожизнить жизнь, то есть направить ее не к какой-то частной цели, а к самореализации как таковой: прожить жизнь сполна, «быть живым, живым и только, живым и только – до конца» (Б. Пастернак). Для этого нужно остранять жизнь не только посредством музеев и стихов, но и внутри ее самой: затруднять себе жизнь, увеличивая ее сопротивление в тех случаях, когда она дается слишком легко, по привычке и уже не оставляет следа ни в ощущениях, ни в памяти. Шкловский называет это «приемом „остранения“ вещей и приемом затрудненной формы, увеличивающим трудность и долготу восприятия». Легкая цель опасна именно тем, что вызывает автоматизацию навыка и «съедает жизнь».
Но есть и обратная опасность. Стараясь сломать свои автоматические навыки, мы нажимаем на разнообразие и силу ощущений. Но изобилие так же мстит за себя утратой вкуса к жизни, как и скудость. Зрение портится
