Когда пробуждаются вулканы - Михаил Белов

В выходной день я спустился в поселок, где всегда многолюдно и шумно. Группа рыбаков вышла из магазина и, весело переговариваясь, направилась к берегу реки. Лохматые собаки сидят возле хлебного магазина в ожидании подачек. С покупками спешат женщины. У конторы «Заготпушнина» толпятся охотники. Я вошел в небольшой сквер и, усевшись на скамейку, стал рассматривать отдыхающих, как вдруг услышал за собой изумленный возглас:

— Романов?! Какими судьбами в здешних краях?

Я обернулся. Ко мне быстро шел Колбин. Когда-то мы вместе кончали среднюю школу, даже дружили, но потом наши жизненные пути разошлись. Он уехал в Ленинград, а я, по настоянию отца, поступил в планово-экономический институт в родном городе. На первом же курсе я убедился, что экономические науки не для меня, и решил переменить учебное заведение. В школе у нас был любимым учителем естественник Василий Васильевич Абрамов, страстный коллекционер камней и минералов. Летом он ходил с нами за город и рассказывал интереснейшие истории о камнях, строении земли, геологических эпохах. «Может быть, геология — мое настоящее призвание?» — подумал я. И когда сказал об этом отцу, он не стал возражать.

— Что ж, — сказал он, — поезжай в Ленинград, в Горную академию.

Я поступил на геологический факультет Горной академии. Здесь наши пути с Колбиным снова сошлись: он учился на втором курсе. На факультете его недолюбливали, но я считал, что это из зависти: Колбин учился на пятерки. Непонятно, когда он успевал готовиться к занятиям, если не пропускал ни одного концерта, студенческой вечеринки, вечера танцев…

Но и геологом я не стал. Во время переводных экзаменов профессор Лебедянский сказал мне: «Вы можете лучше учиться, но особого рвения у вас нет. Почему?» Я пожал плечами. Профессор продолжал: «Геология такая наука, которая требует любви, самоотверженности…» Как будто другие науки не требуют самоотверженности. Я высказал это профессору. Он рассердился и выставил меня из кабинета. Я подал заявление об отчислении из академии и уехал в Москву. Деньги были на исходе. Домой ехать не хотелось, я поступил лаборантом в научно-исследовательский институт криминалистики. Работа мне нравилась. Вот теперь я, кажется, нашел свое призвание. Начальство обратило на меня внимание и выдвинуло на следовательскую работу. Я поступил в заочный юридический институт и уехал на Камчатку, на самостоятельную работу.

Встреча с Колбиным обрадовала меня. На вид ему было лет двадцать пять, хотя я знал, что он немного старше меня. Колбин сухощав, смугл, красив; во время разговора щурит глаза и крутит маленькие усики. Я начал расспрашивать, чем он занимается на Камчатке.

— Скучаю тут второй год, — небрежно ответил он. — Изучаем вулканы. Удастся ли мне проникнуть в тайну этого кузнечного бога — не знаю, но я уже замещаю начальника вулканологической станции, Не женат еще. Как древние греки говорят…

Я слушаю его и думаю, что он совсем мало изменился за эти годы; пожалуй, чаще, чем прежде, цитирует греков, чтобы произвести эффект, да важности у него стало больше. И что самое странное — он упивается своим красноречием…

Мимо нас прошли две женщины: одна пожилая, другая молодая, с белым самодовольным лицом. Колбин поздоровался, проводил их взглядом.

— Видишь, какие красавицы водятся здесь, — сказал он, подкрутив усы. — На Невском проспекте такие цветы не растут. Обратил внимание на фигуру? А глаза? Ресницы так длинны, что не разберешь цвета глаз. Виляет бедрами, точно…

— Ты говоришь о женщине, как цыган о лошади, — заметил я.

Колбин расхохотался:

— Цыган знает толк в лошадях.

Женщина, о которой говорил Колбин, была действительно очень красива, но одета крикливо.

— Кто она такая? — спросил я. — Щеголяет в таком наряде…

— Мода, — засмеялся Колбин. — Это Кречетова. Представляешь, он настоящий камчатский медведь, она — кукла, мечтает о Москве, о кинозвездах… — Он хлопнул меня по плечу: — Пойдем, Романов, отдадим дань Бахусу. На этой далекой земле не так часто встречаются школьные товарищи.

Река петляла среди гор. Головокружительные красно-белые утесы. Белые буруны волн за кормой катера. Стук мотора в ущельях. Наконец, река вырвалась из каменных теснин. Течение стало медленным, величавым. По обе стороны — вулканы. Древние, молчаливо-загадочные. Слева — острозубый суровый Ливуч, справа — изящная, правильной формы, конусообразная сопка Лимра. У подножия вулкана — поселок Лимра. Вечер, сгущаются синие сумерки; солнце уходит на покой, но едва исчез последний луч, как вспыхнувшие в поселке электрические огни прошили мрак.

Лимра не принадлежит к числу поселков и городов, о которых советские люди говорят: «Этого не было на карте».

Много веков назад какой-то мудрый кочевник оценил преимущества этого места — высокие горы, вставшие на пути злых ветров, богатую рыбой реку, тайгу, вкусную воду незамерзающих ключей — и осел здесь со своим родом. Первые русские землепроходцы, проникшие сюда с восточного берега Камчатки, обнаружили стойбище. До революции это был «забытый богом» уголок. Люди ловили рыбу, промышляли пушного зверя, день и ночь бились ради куска хлеба. Кусок хлеба — это только так говорится. Главной пищей жителей поселка была рыба, дичь, ягоды. Над лесами, над рекой, над людьми, над реей жизнью поселка властвовали братья Демби. Чтобы защитить свои интересы, обезопасить себя от всяких случайностей, братья приняли подданство трех различных государств: один — английское, другой — японское, третий — турецкое. Только глава семьи остался русским подданным. Так они и грабили край под четырьмя флагами. Революция вышвырнула тунеядцев с Камчатки…

В Лимру катер пришел ночью. Я взял чемодан и сошел на берег. Мой спутник, рассказавший мне историю поселка, объяснил, как добраться до вулканологической станции. Но Колбина я не застал дома. Других знакомых у меня не было. Сторож поселкового Совета, почесывая затылок, сказал:

— Не знаю, куда и определить вас.

— Веди куда-нибудь, — сказал я с досадой.

— Ан, пошли к Дусе, авось пустит, — усмехнулся сторож, внимательно рассматривая меня.

После долгого странствия по дощатым тротуарам мы подошли к аккуратному дому на самом краю поселка.

Лунный свет озарял тесовую крышу моего временного жилища; чисто во дворе, обнесенном забором. Настил из досок лежал между калиткой и берегом ручья. Вода журчала и серебрилась среди камней. Далеко по ту сторону ручейка я различил силуэты двух человек. Дверь долго не открывали. Наконец из сеней вышел мальчик лет десяти.

— Дома кто-нибудь есть?