Другие грабли - Сергей Сергеевич Мусаниф

вот по этой пустыне мироздания катит бронепоезд истории, — сказал Сашка. — Большой, красивый, впереди рельсы, позади рельсы, густой дым в облака, ядерный свисток, все такое. Вкатываешь в метафору?

— Пока да.

— Так вот, люди в этой метафоре — это живущие в пустыне суслики. Или сурикаты. Или еще какая-нибудь не слишком крупная гадость. Даже такие, как ты, провальни. И если какой-нибудь суслик захочет изменить историю и прыгнет на бронепоезд, то в подавляющем большинстве случаев его просто на гусеницы намотает.

— У бронепоезда нет гусениц, — заметил я.

— У этого — есть, — сказал Сашка. — Или черт с ним, пусть это будет танк истории. Танк — суслик, суслик — танк. Какие у суслика шансы против танка?

— В подавляющем большинстве — никаких, — сказал я, ухватившись за его слова.

— Да, бывают дерзкие суслики, умные суслики, суслики со стальной волей, которые точно знают, где у этого танка вентиляционное отверстие и старающиеся использовать это знание в своих целях, какими бы эти цели ни были, — сказал Сашка. — Случаются суслики, которые хотят направить танк по другому пути, а то и вовсе раскурочить его к хренам. И вот на этот случай на башне танка сижу я со снайперской винтовкой в руках. Весь наш отдел Х там сидит. Так понятно?

— Более-менее, — сказал я. — Значит, вы там сидите для того, чтобы все шло, как оно идет, да?

— Именно, — сказал он.

— И вы против любых изменений?

— Именно.

— Почему?

— Потому что все-таки не танк, а бронепоезд, пусть и с гусеницами, — сказал он. — Потому что рельсы. И не надо быть великим, сука, железнодорожником, чтобы понять — если столкнуть бронепоезд с рельсов, случится катастрофа.

— В этом беда всех метафор, — сказал я.

— Далеко не все провальни стремятся менять историю, — сказал Сашка. — Кто-то расценивает это, как второй шанс и просто живет еще одну жизнь, стараясь устроиться в ней лучше, чем было до того, используя для этого свое послезнание, и таких, по счастью, большинство. Их мы вообще не трогаем, как правило, потому что большой опасности они не представляют. Мы работаем только с теми, кто пытается историю изменить.

— Даже если это перемены к лучшему?

— Да как ты это определишь-то, Чапай? — спросил он. — Проблема, сука, всего поголовья таких провальней в том, что у них нет позитивной картины мира. Они пришли сюда из места, где им было плохо, где им не нравилось, и они пытаются сделать так, чтобы естественный ход вещей их снова в это место не привел, понимаешь? Они знают… точнее, они думают, что они знают, как не надо. А как надо — они понятия не имеют. Последствия любого глобального изменения в масштабах мира просчитать невозможно, а это не та, сука, область науки, где надо все выяснять экспериментальным путем. Ты сегодня убьешь какого-нибудь условного Гитлера, и через двадцать лет получишь на свою голову другую вторую мировую войну с какой-нибудь условной Англией, только уже с ядерным оружием не в финале, а на самом старте, и цивилизации, какой мы ее знаем, придет конец. Мир не идеален, Чапай, и мы не боремся за его идеальность. Мы работаем ради того, чтобы он в принципе был.

— Я так понимаю, это только теория.

— Это теория, на которой мы стоим, — сказал Сашка. — Ради которой мы живем и умираем, к хренам. Немного пафосно, зато правда. И лучше бы тебе, Чапай, согласиться со справедливостью этой теории. Потому что помни — в тот момент, когда ты бросишься под бронепоезд, на оружейной башне я буду сидеть не один.

— Честно говоря, у меня плана бросаться под бронепоезд и не было, — сказал я. Даже с точки зрения здравого смысла, это далеко не лучший способ его остановить, особенно если ты суслик.

— Рад это слышать, — сказал Сашка. — Но я все равно буду за тобой присматривать.

— В каком смысле «присматривать»?

— В самом прямом, сука, смысле, — сказал он. — Или ты думал, мы тебя в свободное плавание отпустим, и ты и дальше будешь бесконтрольно людей стрелять?

— Э… — сказал я глубокомысленно.

— Да-да, ты ни в кого не стрелял, все это знают, и менты особенно, — сказал Сашка. — Знаешь, у части провальней, особенно у тех, кто идейные, есть стойкое пренебрежение к чужой жизни. С их точки зрения получается, что раз это прошлое, то все населяющие его люди уже все равно в большинстве своем померли, поэтому их существование именно здесь и сейчас большой ценности не имеет. Ты не такой, я знаю, я специально на драку напросился, чтобы посмотреть. Ты дерешься вдумчиво, даже, я бы сказал, бережно по отношению к противнику, что сразу выдает в тебе профессионала высокого класса. Потому что сам я так, сука, не умею, но знаю людей, которые умеют. И тело тебе практически идеально подходит, как я посмотрю, отточенность движений такая, будто ты всю жизнь с ним прожил.

— Да не так уж и высок мой класс, — сказал я, решив как можно быстрее съехать с темы организма, с которым я всю жизнь прожил, резкие движения оттачивая.

— Охотно, сука, верю, — сказал Сашка. — Но спарринг все равно предлагать не стану.

— Да у нас и весовые категории разные, — заметил я.

— Ну и я не совсем бокс имел в виду, — сказал Сашка. — В общем, продолжай в том же духе, постарайся без веского повода никого не покалечить.

— Э… — снова сказал я. — Признаться, я не совсем понимаю, что вообще дальше будет.

— Если все срастется, то дальше все будет просто и легко, — сказал Сашка. — Будешь учить детей, жить жизнью простого советского гражданина… в таком вот разрезе. В смысле, практика показывает, что если особо не выпендриваться и специально поперек течения не плыть, инерция возьмет свое, и