Психолингвистика - P. Фрумкина

Эффективная система, замещающая естественный язык, видимо, должна максимально использовать те элементы невербальной коммуникации, которые присущи человеку органически, изначально. Сюда относятся обычные жесты и мимика. Конечно, приходится учитывать и то, что у многих "неговорящих" детей чисто физически затруднено исполнение мелких движений — и мимических в том числе.

Здесь уместно будет пояснить, почему в нашей работе характеристика проблемных детей как "неговорящих" помещена (в большинстве случаев) в кавычки. Дело в том, что даже нормально слышащий ребенок может не начать вовремя говорить, и притом по совершенно разным причинам.

Одна из них — нарушение иннервации артикуляционного аппарата (так называемая дизартрия). Такой ребенок не может управлять губами, языком и прочими составляющими артикуляционного аппарата точно так же, как он не может "правильно" действовать рукой или ногой. Однако он вполне способен выражать себя с помощью устной речи и понимать обращенную речь — и в этом смысле едва ли его можно назвать "неговорящим". Другое дело, что мы не можем понять речь такого ребенка из–за ее "физической" дефектности. Такой ребенок тоже неизбежно становится "проблемным". Но это еще относительно простой случай — логопед должен (и по большей части это удается) попытаться научить ребенка с дизартрией так использовать свой артикуляционный аппарат, чтобы речь стала в основном понятна окружающим.

Более тяжелый случай представляет собой алалия — системное недоразвитие речи, обусловленное органическим поражением речевых зон коры головного мозга. Логопедическая практика имеет дело преимущественно с так называемой моторной алалией, когда страдает экспрессивная речь, но смысловые и сенсомоторные операции относительно сохранны.

Мы уже отмечали выше, что "неговорящие" дети не похожи друг на друга. Их хронологический возраст может резко расходиться с их психоэмоциональным развитием; одни дети развивают "свою" систему коммуникации, обычно с яркой эмоциональной окраской; другие — сильно отстают и используют лишь ограниченное число указательных жестов для обеспечения своих элементарных потребностей.

Это немногочисленные жесты "от первого лица" типа дай, да, нет: только их и можно считать как бы заданными. Все прочие жесты приходится специально вводить. Логичнее всего заимствовать их из жестового языка глухих. Это самые простые жесты (например: могу, не могу, хочу, не хочу, нравится, не нравится, гулять, смотреть).

Любой жест, означивающий действие, вообще говоря, весьма абстрактен. Поскольку действие обычно на что–то направлено, то естественно этим воспользоваться и добавить к жесту–действию "его" объект, нечто вроде дай + яблоко. (В терминологии современной лингвистики это значит, что глаголы с сильным управлением вводятся вместе со своими прямыми дополнениями — первыми актантами.)

На уровне "умений" опытный логопед примерно так и поступает. Но, чтобы свести эти бесспорные "умения" в некоторую систему, которая была бы более ясна и транслируема, т. е. приближалась бы к методике, инструктивному знанию, логично перейти к систематическому использованию пиктограмм.

Отметим, что с точки зрения коммуникации, доступной ребенку на данной стадии его долгого пути к "норме", проще дать ему возможность общения в одной модальности. А именно: предложить рисунок, реалистично изображающий жест, и иконичную пиктограмму, соответствующую объекту, на который направлено действие, выражаемое жестом. В ряде случаев удачным является использование фотографий: ведь ребенок всегда выделяет из своего окружения родителей, родственников, братьев и сестер. Естественным для него будет усвоить соответствующие отношения через фотографии родственников, а не через какие–либо абстракции.

Таким образом, действия вводятся с помощью жестов, объекты действия — с помощью пиктограмм или фотографий, некоторые отношения — также с помощью фотографий. А как быть со свойствами объектов?

Еще в начале XX в. в методике швейцарского педагога Марии Монтессори были сделаны успешные попытки ввести в понятийный мир ребенка представления о текстурах, запахах, звуках и прочих "естественных" раздражителях. С этой целью детям предлагалось трогать соответствующие поверхности, слушать звуки и т. д. Этот опыт можно использовать для введения знаков для таких смыслов, как "мягкий", "шершавый", "деревянный".

Пристальная фиксация этапов овладения операциями означивания в процессе обучения "неговорящего" ребенка — это нечто вроде анализа результатов съемки "рапидом". Именно здесь мы наблюдаем процесс онтогенеза, вынужденно растянутый во времени и не менее вынужденно разбитый на относительно искусственные этапы. Разумеется, мы не можем спрямленно умозаключать о норме, исходя из наших наблюдений в сфере патологии. К тому же существуют феномены, которые по определению нельзя наблюдать — о них мы судим лишь по результату. Нельзя увидеть процесс образования гештальта или разложить на фазы инсайт, хотя можно наблюдать распад гештальта и констатировать совершившийся инсайт.

В соответствии с принципом "что скрыто в норме, то явно в патологии" анализ переходов от понимания жеста к пониманию изображения, от пиктограммы к слову и обратно дает нам бесценный материал. Хотелось бы надеяться, что на этом пути мы сможем наполнить реальным содержанием представления об операциях со знаками и их роли в развитии речи и интеллекта.

ПСИХОЛИНГВИСТИКА И ОВЛАДЕНИЕ НЕРОДНЫМ ЯЗЫКОМ

1. ПРОБЛЕМЫ ДВУЯЗЫЧИЯ И КУЛЬТУРА: "ВЫНУЖДЕННОЕ" ДВУЯЗЫЧИЕ И "ПОЛУКУЛЬТУРА"

Принято думать, что, если кроме родного языка, которым мы овладеваем в детстве, в отчем доме, мы можем выучить еще и язык иностранный, от этого будет только польза. Споры на этот счет касались либо того, какой неродной язык полезнее (престижнее, нужнее и т. п.), либо того, каковы должны быть конкретные цели и методы обучения неродному языку. Примеры можно найти как у авторов различных педагогических систем, так и в отечественной художественной литературе, тем более что в русской традиции просвещенность всегда связывалась с открытостью другим культурам и языкам.

Откуда в таком случае явилось мнение, что обучение иностранному языку в раннем возрасте приносит (или может принести) явный вред? Видимо, причиной этого стали факты культурного слома, сопровождающие массовые миграционные процессы. Эти процессы имеют место во всем мире. В нашей многонациональной стране, которая некогда была Советским Союзом, они оказались весьма болезненными. Раннее двуязычие, появляющееся как следствие вынужденной миграции, может ощущаться и как естественное, и как принудительное. Поэтому часть оценок этого феномена несет следы эмоций и не сопровождается анализом. Так, известный эстонский деятель культуры М. Хинт в конце 1980–х годов с огорчением писал о том, что плохо организованное раннее обучение неродному языку вместо двуязычия может привести к "полуязычию". Согласно Хинту, "полуязычие" — это такое положение вещей, когда человек, вроде бы владеющий обоими языками, фактически не владеет ни одним: столкнувшись с чуть более сложным смыслом, он не способен точно выразить его ни на одном из тех языков, которыми он якобы "владеет".

Термин двуязычие всегда был нечеток, а в данный момент его значение не только размылось, но еще и облеклось ореолом социальных проблем. Это проблемы этнических русских, не владеющих языками стран Балтии; проблемы русскоговорящих семей, переселившихся в Израиль, поскольку государственным языком этой страны является иврит, и то обстоятельство, что число русскоязычных эмигрантов составило почти 1/6 часть населения страны, ничего не меняет; проблемы русских семей с маленькими детьми, обостряющиеся в такой стране, как Франция, где все дети с трех лет идут в Ecole maternelle, т. е. практически в школу.

Поэтому я буду говорить преимущественно о мере владения неродным языком в раннем детстве. Что касается "полуязычия", то выясним вначале, что под ним понимается. Полуязычие — феномен, несомненно существующий в наши дни и заслуживающий научного анализа. Большинство "полуязычных" лиц, однако, вовсе не потому не умеют выразить мысль, что они в силу жизненных обстоятельств должны знать два языка, но не знают ни одного. Обычно они прекрасно знают свой родной язык, но никогда всерьез не изучали никакого другого. Тем не менее их речевое поведение вполне согласуется с описанным выше неумением выразить свои мысли.

В чем же здесь дело? Столетие развития культурной антропологии показывает: все языки адекватно обслуживают свою культуру. В культуре нет ничего, что не может быть выражено на языке этой культуры. Но если некая культурно–бытовая традиция почему–либо оказывается оборванной, то и личность оказывается погруженной в "полукультуру" — соответственно ее носители становятся "полуязычными". Полуязычны герои Зощенко, полуязычен герой "Постороннего" А. Камю, полуязычны многие герои Шукшина. Но не стоит принимать следствие за причину — именно полукультура порождает полуязычие, а не наоборот.