Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

К скульптуре то и дело подходят парочки или целые группы. Шустро, с деловитой бесцеремонностью родственников, они располагаются близ коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «еще парочку!» — согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, выбрасывают пальцы сразу на обеих руках.

— И, эр, сань… — считает фотограф.

— Цецзы! — хором говорят позирующие.

Вспышка.

Цецзы — «баклажаны» — местная вариация английского «чииииз!».

У памятника уже новая группа.

Все те же выставленные рожками пальцы.

Новая китайская традиция.

Неожиданно мой рот заполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало — проблеваться на виду у благодарной публики, под вспышки фотоаппаратов…

Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом — весь подавшись вперед, прижимая один кулак к животу, другой ко рту, — пробираюсь по узкому тротуару между расставленными на нем мопедами. Замечаю совсем узкий и темный переулочек. Лестницы, решетки, бак с вонючим мусором…

Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь наизнанку.

Вспоминаю, как сегодня утром билась на горячем асфальте, возле рынка, умирающая рыба. Наверное, сейчас у меня такие же глаза…

Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабый свет из окна на первом этаже — стекло непрозрачное.

Отплевываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив руку под голову. И поджав для уюта ноги…

Я выискиваю в темноте местечко почище. Сползая спиной по стене, присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на теплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и моей, наверное, блевотиной.

«Встань и иди! — убеждаю себя. — Иди прочь отсюда!»

Неожиданный прилив сил.

Рябь в голове и шум в ушах исчезают.

Поднимаюсь ожившим Лазарем, отряхиваю зад и руки.

Легким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.

Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, которой я целый день накачивался, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно вырвалась мутными толчками отрава прошлого, выплеснулась и покинула меня навсегда.

Я-то знаю, что это совсем не так, но иллюзия, подкрепленная неожиданным физическим облегчением, столь заманчива, что мне на все наплевать.

В радуге эйфории я едва ощущаю подошвами гладкие уличные плиты. Прислушиваюсь к городскому шуму — он сейчас напоминает мне море — и благодушно смотрю по сторонам.

Красота!..

Вечером моя близорукость делает окружающий мир поистине феерическим. От фонарей, огней рекламы, автомобильных фар, даже от освещенных окон в домах — тянутся и переливаются лучики света. Если прищуриться, они начинают вращаться, как спицы каретного колеса.

— Хаш-хаш-хаш… — скороговоркой бормочет идущий рядом уйгур.

Останавливаюсь в раздумье.

Уйгур оборачивается.

— Хашиш вери гуд! — подмигивает он, кивая головой в сторону переулка.

По-английски уйгур говорит с типичным хачиковским акцентом, да и внешность его мало чем отличается: та же темная щетинистая рожа, густые брови, из-под них нагловато, с криминальным блеском, смотрят на мир глаза цвета мокрого песка.

Я иду за ним.

Походка моя воздушна и легка.

Уйгур о чем-то спрашивает меня, отвлекая от радостного парения над асфальтом.

— Что?

— Сколько тебе нужно?

С гашишем мне заморачиваться неохота.

— У тебя есть уже готовые косяки? С «травой»?

Уйгур сворачивает в переулок, приглашающе помахивая ладонью. Мы проходим метров триста, и я начинаю жалеть, что связался с ним.

— Далеко еще?

— Пришли.

Прямо на тротуаре, на кирпичных подпорках, стоит длинный узкий мангал. За ним, сквозь белесый дым, видны рожи, неотличимые от приведшего меня зазывалы.

Уйгуры о чем-то быстро переговариваются на своем языке. Я вслушиваюсь в непонятную речь, сплошное «мештык-бештык-кыдым-гыдым» — стук деревянных ящиков и шелест уложенных в них сухофруктов, и смеюсь.

— Салям алейкум! — говорю развязно.

В ответ снисходительное:

— Алейкум ас-саляму.

Рдеют угли. Молодой парень в тюбетейке помахивает над ними картонкой. Взлетают и быстро гаснут яркие искры.

Парень крутит палочки небольших шашлычков, поворачивает их, сдвигает ближе к жару. Из раскрытых дверей ресторанчика, что в паре шагов от мангала, доносится рыдающая тюркская музыка. Над входом, желтым по красному, выписаны толстые крючки арабских букв.

Тот, кто привел меня, трогает меня за руку.

Я лезу за деньгами.

Секунду спустя в моем кулаке оказывается чуть мятая сигарета с закрученным кончиком.

Мангальщик оглядывается, быстрым движением раскрывает ладонь и показывает мне маленький целлофановый пакет с темным содержимым.

— Хаш. Гуд, гуд.

Отрицательно качаю головой.

Уйгуры теряют ко мне всякий интерес — мелкий клиент.

Я ухожу, но не туда, откуда пришел, а куда-то в сторону — по незнакомой улице, в поисках удобного места.

Замечаю провал подворотни, сворачиваю и попадаю в крохотный тупичок, заваленный мешками с цементом и белесыми от строительной пыли досками. Остро пахнет мочой.

От первой затяжки я начинаю кашлять, удивляясь едкой приторности дыма. Впечатление, будто вместо анаши мне подсунули местные благовония.

Через подворотню до меня долетают звуки улицы — треньканье и бибиканье, какие-то стуки, голоса.

«Косяк» слишком большой для меня, я ведь не частый курильщик. Самому странно, с чего это вдруг увязался за дилером-хачиком…

Перед глазами пляшет цветная мозаика, пальцы и лицо слегка покалывает. Пересохшее горло кто-то мягко, но настойчиво сдавливает.

Сделав пару неверных шагов, я приспосабливаюсь к новым ощущениям. По-индюшачьи вышагиваю из подворотни на свет.

Улица видится мне необыкновенно четко, словно я нацепил почти подходящие по диоптриям очки. Только все слишком плоское, как на панораме в музее истории города.

Вокруг меня задыхается вечерний Шанхай.

Мне нужно найти магазин.

Холодное пиво прямо сейчас.

Много холодного пива.

Немедленно, или я сдохну.

Впрочем, сдохнуть я собираюсь уже давно.

И невесомым пеплом разлететься над городом…

爱人

Любимая

…Над городом плывут торжественно-праздничные, в белых парадных кружевах, высокие облака. Первая неделя мая, по-летнему жаркая.

Когда мы вернулись в Шанхай, я проводил Инну до гостиницы.

Постояли у входа.

За время обратной дороги — в самолете и такси — не перебросились и парой слов. Инка сидела возле иллюминатора — враждебно отстраненная, нацепив огромные, по нынешней дурацкой моде, темные очки.

Отвернувшись от меня, она смотрела на чуждые ей облака, чужую землю между ними — нарезки полей, кубики деревень и поселков, блеск каналов, нити дорог…

Выпивку в самолет я брать не стал: пора было возвращаться в нормальную жизнь. Коротая время в тесном мне кресле, пытался дремать или вяло рассуждать о чем-нибудь отвлеченном. О той же Инке.

Полупохмельные мысли с готовностью укладывались в шаблон — дороги, что разглядывала Инка, я сравнивал с линиями судьбы на огромной распахнутой ладони. Бывшая жена вглядывалась в них сквозь затемненное стекло, и из-за этого ладонь походила на крестьянскую, темную от земли и работы. Инна пыталась рассмотреть, прочитать, угадать, что ее ждет и почему все так вышло. Но чужая ладонь не поддавалась прочтению, скрывала свои тайны под облаками, путала хаосом сплетений, ослепляла вспышками солнца и заслонялась самолетным крылом, будто веером…

Чушь, какая, ведь ничего подобного Инка не думает. Она просто сидит рядом и без затей ненавидит меня. Женщинам нужна ненависть. Былая любовь не превращается у них в спасительную пустоту, как у меня. Им непременно нужно ее заполнить — ненавистью или хотя бы презрением.

Мы сидели и молчали: из пустоты ничего не бывает, и слова из нее не родятся тоже. Лишь у гостиницы решили сделать исключение.

— Зайдешь? — спросила Инна.

— Нет, поеду домой. Завтра на работу.

— Завтра я улетаю.

— Знаю. Я постараюсь подъехать. В аэропорт проводить не смогу, но на такси посажу.

Подхватила сумку, не отвечая.

Развернулась и пошла по ступенькам вверх.

Исчезла за крутящейся дверью.

Какое-то время я еще стоял и смотрел на затихающее вращение стеклянных лопастей. Служащий отеля, в красной униформе, курил возле входа и переводил взгляд то на дверь, то на меня.