Том 4. Повести и рассказы - Константин Станюкович

— Неделю, Нина Марковна…

— Неделю только? А затем?.

— Я пойду на «Грозном» в Мальту и пересяду на свой флагманский корабль, который меня там ждет.

— А «Грозный»?

— Разве вы не знаете?. Он уходит в Тихий океан на два года.

— В Тихий океан? — воскликнула адмиральша.

Голос ее чуть-чуть дрогнул. Несмотря на уменье владеть собой, адмиральша едва скрыла тревожное волнение, охватившее ее при этом неожиданном известии, и то благодаря батистовому носовому платку, который ей вдруг понадобился и на минуту закрыл ее лицо.

«Отчего Ника скрыл от меня это? Он меня обманывает!» — с гневным чувством подумала адмиральша, бросая украдкой взгляд на Нику.

Тот выдержал этот, хорошо знакомый ему, быстрый и молниеносный взгляд черных подведенных глаз адмиральши, предвещающий ураган, с наглой отвагой человека, сознающего безвыходность своего положения и решившего защищаться до крайности. «Вляпался!» — мысленно повторял он, соображая, что теперь уж нет никакой возможности «втереть ей очки» при объяснении, на что он легкомысленно надеялся.

И он с самым решительным видом ждал, что будет дальше и как «все объяснится».

Адмирал между тем пояснил адмиральше, что «Грозный» назначен телеграммой из Петербурга.

— Вот только ждем приезда нового командира.

— А Налетов?

— Он сменен, Нина Марковна, и уезжает в Россию.

— А вы, Николай Алексеич, и не сообщили мне всех этих новостей? промолвила адмиральша, уже овладевшая собой.

И самым равнодушным тоном спросила:

— И вы, конечно, идете на «Грозном»?

— Иду, Нина Марковна.

«И как он говорит спокойно, бессовестный!»

— Как же, идет, Нина Марковна, идет-с, — весело подтвердил адмирал, приветливо посматривая на Скворцова. — Признаюсь, у меня было намерение взять Николая Алексеича к себе флаг-офицером, и я вчера предлагал ему остаться в Средиземном море.

— И он, разумеется, не хочет? — перебила адмиральша.

— Не хочет, Нина Марковна. И умно делает-с. Умно и похвально. Молодому моряку надо поплавать в океане, — когда еще представится случаи опять попасть в дальнее плаванье. А океан — превосходная школа, особенно для такого бравого офицера, как Николай Алексеич.

«Окончательно зарезал!» — пронеслось в голосе «бравого офицера», и он решил «исчезнуть» смеете с адмиралом, чтобы не компрометировать адмиральши своим долгим визитом и — главное — избегнуть первых взрывов ее гнева.

— Еще бы!.. Где же и учиться, как не в океане!.. И Ванечка, который так любит Николая Алексеича, всегда говорил, что из него выйдет отличный моряк… Очень рада за вас, Николай Алексеич! — прибавила адмиральша с веселой, обворожительной улыбкой, нервно сжимая в своем маленьком кулачке батистовый платок и чувствуя, что к горлу подступают слезы.

— Так до завтра, Нина Марковна? — проговорил адмирал, целуя ручку.

— Непременно, Василий Петрович, если только опять не зашалят нервы… А вы, Николай Алексеич, тоже бежать? — обратилась адмиральша к Скворцову, заметив, что и он собирается уходить. — Нет, я вас не отпущу… Полюбуйтесь, Василий Петрович, какие нынче молодые люди?. Обещал мне показать Ниццу и хочет уходить… Оставайтесь и сейчас же поедем кататься…

— Это нехорошо, Николай Алексеевич, — заметил адмирал. — Надо слушаться начальства! — шутливо прибавил он и, пожав молодому человеку руку, ушел, обещая адмиральше навещать ее, пока «Грозный» здесь.

Проводив адмирала до дверей, Нина Марковна медленно и слабой походкой, точно с трудом передвигая свои маленькие ножки, печально склонив на грудь голову, прошла к дивану и опустилась на него тихая, скорбная и подавленная, не произнося ни слова, не поднимая глаз, прикрытых длинными, густыми ресницами.

Несколько долгих минут прошли в томительном молчании среди тишины, царившей в этой уютной, небольшой комнате, залитой ярким светом чудного солнечного дня, врывавшимся в два большие окна. Звуки мандолины вдруг раздались под окном, и мягкий тенор уличного певца-итальянца донесся в комнату… Песенка, которую пел певец, говорила, казалось, о любви, о счастии… Адмиральша вздрогнула и снова замерла в своем безмолвном горе.

Такою Скворцов никогда не видал адмиральшу во все время их знакомства. Пораженный, он тоже притих в кресле, пощипывая свою бородку, смущаясь все более и более и чувствуя себя виноватым. Еще бы не смутиться молодому лейтенанту, и не догадывавшемуся о разнообразии репертуара хорошенькой адмиральши! Он ждал урагана, ждал взрыва упреков, проклятий, трагических жестов и истерики — и вдруг вместо всего этого перед ним эта маленькая, изящная женщина в виде покорной, безмолвной жертвы.

«И хотя бы она заговорила!» — подумал Скворцов, бросая тревожный взгляд на адмиральшу…

Слезы медленно катились по ее щекам. Она их не вытирала, и эти слезы как бы свидетельствовали о великости преступления молодого лейтенанта.

Наконец она произнесла:

— Николай Алексеич… объясните мне… я не могу понять… что все это значит?

«О господи! Что за кроткий, мягкий голос! И сколько покорности в ее взгляде! Как она изменилась в характере за это время! Решительно следует ей сказать всю правду!» — подумал Скворцов.

— Нина Марковна, — начал он тихим и робким, слегка дрожащим голосом, каким говорят подсудимые, сознающие свою вину и надеющиеся на снисхождение такого же доброго на вид судьи, каким в настоящую минуту казалась адмиральша, — я не стану перед вами оправдываться… Я хотел вам все объяснить, когда вы звали меня в Россию, но пришел адмирал, и вы от него узнали, что я иду в Тихий океан, хотя бы мог остаться и мог бы даже с сами уехать в Россию… Но я не поеду. Не могу и не смею ехать. Я не достоин той привязанности, какую имел честь заслужить… Вы навсегда останетесь светлым, чудным воспоминанием в моей жизни, но…

На этом месте Скворцов запнулся, приискивая возможно деликатную форму выражения, и после паузы продолжал:

— …Но, проверив в разлуке свое чувство, я пришел к заключению, что оно не такое сильное и глубокое, каким я его считал прежде… Это была не настоящая любовь, Нина Марковна, а увлечение, безумное, страстное, но только увлечение… Я чувствую, что не мог бы дать вам счастья, какого вы стоите, и решил, что всего лучше нам расстаться… Простите, Нина Марковна, но я обязан это сказать по чистой совести… Я виноват, что, из боязни причинить вам зло, не написал всего этого раньше. Но я думал, что вы сами догадаетесь…

Проговорив свою защитительную речь, Скворцов ожидал приговора не без некоторой наивной надежды получить если не полное оправдание, то по крайней мере снисхождение. Адмиральша, казалось, так кротко и терпеливо слушала, ни разу не прерывая и все время склонив голову на руку. Правда, выражения ее лица он не видал, лицо было прикрыто рукой, но, судя по спокойствию адмиральши, надо было думать, что она поймет и вполне оценит всю искренность и деликатность его объяснения.

Но в ту же секунду Скворцов увидал внезапное превращение. Кроткое, притихшее, покорное создание снова сделалось прежней бешеной адмиральшей. Грозная и решительная, с сверкающими глазами, раздувающимися ноздрями и судорожно подергиваемой верхней губой, необыкновенно красивая в своем гневе, она, словно ужаленная, вскочила с дивана и крикнула ему знакомые слова:

— Так вот ваша расплата за то, что я всем для вас пожертвовала, и за то, что я так вас любила! Вы увлекли порядочную женщину, а затем: «простите, я увлекался». Благородно, очень благородно! О, подлый обманщик! К чему вы клялись в любви? Зачем писали нежные письма? Зачем еще сейчас, полчаса тому назад, вы так горячо меня целовали и говорили, что так рады меня видеть? Значит, все это была ложь, одна ложь и притворство.

И, чувствуя всю жгучую боль оскорбленного самолюбия избалованной женщины, которой говорят, что ее не любят, обманутая в своих ожиданиях, адмиральша разразилась целым потоком обвинений.

Он — негодяй, каких она еще не видывала. Негодяй и лжец, вкравшийся, как вор, в сердце доверчивой женщины и обольстивший ее своими речами… Не он ли клялся в вечной любви!? Не он ли ползал у ее ног, вымаливая ласки!? И она имела глупость поверить искренности, поверить клятвам и, тронутая ими, сама, глупая, имела несчастье полюбить его… и первый раз в жизни нарушить долг порядочной женщины… О, презренный человек! Ведь из-за него она обманывала благородного Ванечку! Из-за него он, быть может, втайне страдает! Из-за него ее жизнь разбита и в душе вечное раскаяние, что она была неверной женой…

— Вы, вы, подлый, развратный человек, во всем виноваты! — закончила адмиральша трагическим шепотом, вся побледневшая, и подняла обнаженную руку, словно бы призывая проклятие на опущенную голову «подлого человека».

Это, наконец, взорвало Скворцова, и он проговорил: