Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

В школе два урока истории подряд. Историчка решила устроить нам лекционный день (ну, как же! Скоро всем поступать в вуз). Подробно, дотошно излагает причины падения царского, а затем и последнего, Временного, правительства. Оказывается, все дело в отношении правительства к нуждам трудящихся. Если заботятся о народе - хорошие. А если нет...

Лена поднимает руку:

- А какая разница в отношении к трудовому народу царского и Временного правительств?

Историчка застывает в недоумении. Вопрос явно выбивает из колеи.

- Ну-у... - тянет, разводя руками. - Это же понятно. Царское правительство служило только дворянам и помещикам. А Временное фабрикантам и заводчикам. Простому народу не служил никто.

- А как же тогда царское правительство воевало? В Мировую войну? Чем? Ведь винтовки и снаряды делают на заводах простые люди? И почему рабочие не устроили забастовку?

Я уже слышу ее ответ: "Веретенникова, не надо быть слишком умной. Это вредно, понимаешь?" Но учительница отвечает совсем другое. У нее постаревшее, стертое лицо, бесцветные глаза и морщины, морщины, словно волейбольная сетка вдруг упала на лицо, и фигура - увы, и без того некрасивая, превращается в три мешка, поставленные друг на друга.

- Дети... - Она протирает грубые "роговые" очки. - И ты, Лена... Я желаю вам всем дожить до моих лет. И особенно желаю, чтобы вы никогда в своей жизни не слышали подобных вопросов. Потому что... Потому что на них нет ответа, понимаете?

И вышла из класса, аккуратно притворив за собою дверь.

- На что это она намекала? - Федорчук яростно чешет голову. - Я считаю, что мы все обязаны немедленно составить... ну - донесение. Как на войне.

- Как доносчики... - презрительно фыркает Лена. - Федорчук. Ты родился. Ты - состоялся. Ты умрешь великим, и тебя опустят в землю в большом красном гробу с кистями. Пойдем, Серж. Нас ожидает лед...

- Вот только уйдите!! - вопит нам в спину Федорчук. - Завтра же! Завтра же вы оба получите волчьи билеты! Опомнитесь!

Он орет, а класс молчит. Мы чувствуем это молчание даже в коридоре.

- Рабы... - безразлично произносит Лена. - Сверху донизу все рабы... Ты еще не понял - кому собираешься служить?

Мне не хочется спорить. Ее ненависть мне понятна. И она не станет другой, эта девочка... Такие, как она, не идут на уступки. И переубедить ее нельзя.

Таврический, деревья в снежном пуху, он поблескивает, вспыхивает в такт веселой музыке, льющейся из четырехугольного раструба. Пары несутся по льду; веселье, улыбки; мы надеваем коньки и мчимся напролом, взявшись за руки. Какое счастье, как хорошо, но ведь как недолго... Еще минута, еще десять - и все кончится.

- Не провожай меня, не люблю.

- Меня? - спрашиваю вымученно.

- Ты не откажешься от того, во что веришь. И я не откажусь. У меня впереди... - улыбается. - Помнишь, у Блока? "Впереди неизвестность пути". А у тебя - "правительственные награды", шпионы и диверсанты, как в стишке: "Переходил границу враг, шпион и диверсант". Молчи, потому что сказать тебе нечего...

И мы расстаемся. Иду домой пешком, расстояние, слава богу, не катастрофическое: по улице Чайковского до Фонтанки, там налево - до Михайловского, а там и Желябова рукой подать. Шагаю медленно, пытаюсь разобраться в своих чувствах. Я ее люблю? Я жить без нее не могу? Но тогда я обязан (нет: просто не могу иначе) пожертвовать собою, своими убеждениями, своим будущим. Возможно ли такое?

Уля дома, мамы нет, ушла в клуб, заниматься немецким.

- Мама хорошо говорит?

- Ни слова, - качает головой нянечка. - Ни слова...

- Зачем же она... ходит на эти занятия?

- Скоро узнаешь.

В другой момент я бы не отстал, допытался, но сейчас переполняют собственные переживания. Кому рассказать, с кем поделиться? Нянька - мой духовник, если я правильно понимаю уроки нашей трехмешковой исторички. И я рассказываю...

Уля слушает, не перебивая, с бесстрастным лицом, я не могу понять как действует на нее (и действует ли) мой рассказ. Только тогда, когда я цитирую слова Лены, няня оживляется на мгновение и сразу мрачнеет.

- Замечательная девочка... - говорит тихо. - Удивительная, тебе очень повезло. Как бы.

- Почему "как бы"? - взрываюсь я. - Ты ответь, ответь - как поступить? Что сделать? Она мне по ночам снится...

Гладит меня по голове. Добрый, утешительный жест. Когда Уля не может с чем-то согласиться, но не хочет огорчить - она делает именно так.

Кивает:

- Ты понял правильно. Ты должен все решить сам. Поступи так, как хочет она.

- Отказаться от учебы? От будущей службы? Ты сошла с ума! А папа? А память о нем? А мама, наконец.

- Маму оставь в покое.

Снова эта загадочная фраза. Да что такого она знает о маме, чего я не знаю?

- Узнаешь. Совсем скоро. Серж, я понимаю, ты сейчас спрашиваешь себя, меня: а почему Лена не может уступить? Если тоже любит? Понимаешь... Во-первых, вы еще дети, и все переменится сорок сороков раз, наберись терпения. А во-вторых... Есть подлинное и наносное.

Что ж... Я не дурак. Подлинное - у Лены. Наносное - у меня. Отец служил наносному. Ладно. Штучки-дрючки не свернут меня с истинного пути, пусть не надеются. Ни-ког-да!

- Но когда-нибудь ты поймешь: истинная, настоящая любовь пересекает наш путь только раз в жизни. Все остальное - компромисс, Сережечка, мальчик.

Прозрачнее не скажешь. Но убеждения на чувства не меняют. Прощай вино в начале мая, а в октябре - прощай любовь!

Бегут дни, пустые, никчемные, на душе скверно, жизнь превратилась в монотонно, однообразно мелькающий за грязным окном трамвая пейзаж. Наплевать на него. Схлопотал два "неуда" сразу: по алгебре и химии. "У тебя, Дерябин, будут осложнения в четверти", - вещает классная, она же математичка, Ирина Марковна, дама в пенсне (выглядит даже не буржуазно светски, скорее. Я уже давно понимаю, что значит светски выглядеть. В конце концов, не только Онегин и Печорин так выглядели...). Не спорю с нею. Зачем? Жизнь доказывала не раз, что любые осложнения разрешаются, неприятности уходят, настроение меняется. Вот только Лена не звонит...

В конце недели мама появляется с курсов на два часа раньше. Возбуждена, заметно помолодела, и это меня особенно удивляет. Говоря языком Цили - поражает. В самое сердце. Я, как первый чекист, печенкой чую гадость...

Она и звучит (все случится чуть позже).

- Сынок... (мама никогда меня так не называет. Только по имени. И сердце падает, проваливается, я ощущаю его, бедное, где-то под ногами). Дело в том, что...

Появляется Уля. Тихо, как тень. Стоит на пороге, смотрит сквозь прищуренный глаз.

- Достаточно, Нина. Ты вряд ли что-нибудь скажешь. Сергей. Сергей Алексеевич, так случилось, что твоя мама... полюбила.

- Что... - вырывается у меня ошеломленно-безнадежно. - Что?!

К такому повороту я не готов. Что угодно, только не это. Я ведь знаю, читал: женщины, потеряв любимых, иссыхают в тоске и умирают. Златокудрая Изольда умерла на трупе Тристана! Из их могилы выросла виноградная лоза и розовый куст, которые вечно цвели, обнявшись. Это любимая поэма покойного отца, мы читали ее вместе, я поверил: папа и мама рядом. Их не разлучит даже смерть...

- Я всегда... любила папу... - Слова слетают с губ, как лепестки с облетающего цветка. Да что же это... - И всегда буду... помнить. Но то чувство, которое во мне... теперь...

- Но это же... Это же предательство?

- Я, сынок, старалась. Очень. Но то, что здесь... - Она словно пытается удержать биение сердца. - Это сильнее. Ты прости меня.

- Ну, это не его дело - прощать за вспыхнувшую любовь, безапелляционно заявляет нянька, и слышится в ее голосе не то насмешка, не то издевка даже. Я хорошо знаю Улю. Она не о матери говорит. Обо мне...

- Кто-то жертвует любовью ушедшей во имя любви будущей или настоящей, - подтверждает нянечка мое грустное предположение. - А кто-то и мерзостью не пожертвует... Каждому свое.

И я замолкаю. Ибо все правильно. Насчет "мерзости" я не согласен, но тем не менее...

Значит, я не люблю Лену. Значит, не люблю. Или не так сильно, безудержно, чтобы пожертвовать главным в жизни.

- Мама права, мальчик. Главное в жизни - любовь. Она одна. И горе тому, кто пройдет свой путь без любви. Это будет скорбная дорога...

Значит, ни с кем не обнимусь после смерти. И не расцветет над моей могилой розовый куст.

И вот свершилось. На пороге улыбающийся Иван Трифонович, он же "румяный", он же старший лейтенант госбезопасности Полюгаев. Смотрит на меня дружелюбно, ласково даже, а мне хочется по-волчьи взвыть. Мама, что ты наделала...

Нянечки нет. Накануне она усадила меня в кресло и села напротив - как прежде бывало, когда готовилась прочитать или рассказать сказку. Уля долго молчит, взгляд ее темных больших глаз проникает в душу. Я понимаю: сейчас последует нечто из ряда вон...

- Мальчик... Сергей Алексеевич, я была очень счастлива в вашей семье... Моя прежняя жизнь рухнула без остатка и без малейшей надежды. Твои родители - Господь их послал мне - спасли меня и дали вторую жизнь, взвалив на свои плечи гнет безмерный и страх. Покойный папа достал документы, по которым я вот уже двадцать один... нет - два года Ульяна Даниловна Кохан, мещанка заштатного города Чугуева, Змиевского уезда, Харьковской губернии. Эти бумаги принадлежали убитой женщине. А меня Алексей и Нина просто пожалели, я валялась на станции Чугуев в тифозном бреду, пыталась потом... Покончить с собой...