Ланселот - Уокер Перси

Что ты сказал? Как мне удалось обгореть?

Я нож искал. Пришлось за ним вернуться.

9

Какой прекрасный день! Не правда ли? Последний день сезона ураганов. Ураганы нам больше не грозят. Яркое утреннее солнце стоит высоко в небе, и его лучи преломляются в хрустальной чистой призме северного воздуха, которая их чуть приглушает, а значит в Новом Орлеане будет тепло, настанут чудные ноябрьские денечки. Все так спокойно здесь, все как всегда, не правда ли? Даже погода. К одиннадцати утра пьянчужки с Кэмп-стрит полезут изо всех щелей, растянутся на солнышке или свернутся, как коты, на порогах домов, чтобы вздремнуть чуток еще. Неплохая жизнь.

Да перестань ты метаться туда-сюда по комнате. Заключенный я, а не ты. Что за тревога на лице, что за хмурая озабоченность? Посмотри на улицу. Смотри, какая благодать даже на кладбище — особенно на кладбище. Хризантемы еще свежи и желты. Надгробия вычищены, листья плакучих ив отблескивают медью, как монетки. Вчера в старой части кладбища собралась молодежь, что-то пели. Некоторые из них даже спят в склепах — сдвинет кости в сторону и стелет спальный мешок — чем не лежанка. Странная вещь: кладбища в Новом Орлеане выглядят куда благостнее, чем гостиницы и французский квартал. Объясни мне, как получается, что две тысячи усопших креолов бодрее и живей двух тысяч торговцев «бьюиками»?

Ах да, совсем забыл! Надо же с тобой радостью поделиться. Меня сегодня выпускают. Выписывают. Психически здоров и юридически невиновен. Могу, стало быть, доказать, что я в своем уме. А ты можешь? Что ты на меня так смотришь? Считаешь, что они не правы? Не важно, мой адвокат уже получил судебное постановление, а психиатр заявил, что я здоров как бык в отличие от него самого — бедняга перетрудился, у него депрессия, и он живет на либриуме.

Ты себе только представь! В полдень первый раз за год я выйду из ворот заведения, пройду по улице Благовещенья, кусочек которой я так тщательно изучил из окошка, заверну на улицу Чупитула и прочитаю ту вывеску:

Бесплатный и

Ма

Б

Наконец-то узнаю, что на ней написано.

Потом я обернусь и посмотрю на это окошко, чтобы вернуть туда хотя бы один взгляд из того миллиона, что бросал оттуда.

Не такое уж плевое дело — оглянуться на то место, где провел целый год жизни.

Потом я перейду улицу, войду в прохладный аммиачный сумрак бара «Лябранч», где сам Лябранч моет кафельный пол в маленьком шестиугольном клозете; сяду у стойки и закажу пива и сэндвич с устрицами и сыром.

Потом я возьму свой чемоданчик, в котором хранятся все мои пожитки — смена белья, костюм, носки, свитер, нож Боуи и ботинки, прогуляюсь до церкви Сент-Чарльз, на трамвае доеду до Канальной, сниму все деньги со счета в банке Уитни (около 4 тысяч), дойду до вокзала Юнион и Южным экспрессом — до Ричмонда. Ты только представь. В двухсотлетнюю годовщину Первой революции я буду мчаться по сосновому безлюдью Миссисипи, потом мимо разрезов красной глины Алабамы, к вечеру вплыву под своды вокзала Пичтри в Атланте и, когда поезд двинется на север, в сумерки Джорджии, пойду что-нибудь выпить в вагон-ресторан. Потом на холодном рассвете выйду в Ричмонде, пересяду на автобус и вперед, в горы.

Сиобан? Да, теперь, когда меня оправдали и признали вменяемым, я могу вернуть ее. Я заберу ее у Текса, как только обоснуюсь в Виргинии. Мы с ней прекрасно поладим, лишь бы Текс не свел ее с ума своими «совпадюнечками» и «знайками-зазайками». Наверное, я должен быть ему благодарен. По крайней мере, он о ней заботился. Но все-таки жаль, что она не осталась со Сьюллен. Да, среди черных еще остались нормальные люди.

Анна? Она поправилась. Но она со мной не поедет. Поеду один. Она любезно предложила мне пожить в ее хижине в горах Блю-ридж, пока я не подыщу себе дом.

Что произошло у меня с Анной? Совершенно непонятно. Никогда я не пойму женщин. Собирались новую жизнь начать вместе. Мне казалось, мы друг другу подходим — оба избавлены от прошлого, каждый понимает, что конец пройден и что все нужно начинать сызнова — как паре переселенцев, мужчине и женщине, что плечом к плечу отвоевывали в старину западные земли. И потом, самым невероятным образом я смертельно обидел ее. Сказал, что она перенесла самое страшное унижение и бесчинство, которое только могут совершить с женщиной, изнасилование группой мужчин, принудительный минет и так далее, но и я тоже пережил личную катастрофу, и поскольку нам удалось не только преодолеть самое страшное, что могло с нами произойти, но и выстоять — не только выжить, но и восторжествовать, нас можно считать новыми Адамом и Евой нового мира. И если нам не удастся создать новый мир и взойти на новую высоту в отношениях между мужчиной и женщиной, это не удастся никому.

А она взяла и обиделась, можешь себе представить? Более того, впала в ярость. «Ты что, считаешь, что какой-то там мужчина может изнасиловать меня, мое „я“, мою личность? — возмутилась она. — Вы, чертовы мужики. Ты что, не понимаешь — в этом мире есть вещи куда более важные! Еще немного, и ты заявишь, что где-то подспудно мне это даже понравилось».

Доля смысла в ее словах была. Намедни я открыл «Град Божий» Святого Августина,[137] намереваясь посмотреть, как ваши величайшие корифеи отвечают на извечные вопросы о Боге и человеке. И как ты думаешь, на что я наткнулся? Священномудрый ученый исписал не одну страницу, успокаивая совесть монахинь, девственниц, изнасилованных вестготами и получивших от этого удовольствие. Да уж, несомненно, — они просто выли от восторга.

Короче, Анна прогнала меня. Очень хорошо. Я ушел. Возможно, это и к лучшему.

Я возлагал на нее слишком много надежд. Полагал, что она сделала то же открытие, что и я, что она разгадала великую тайну жизни, старой жизни, догадалась об угрюмострастной радости, получаемой как теми, кто насилует, так и теми — кого. Я надеялся, что нам — ей и мне — суждено открыть нечто лучшее. Ведь в глубине души она знает эту тайну не хуже чем я, только боится признать это. Бросишь ли в нее камень? Мы могли бы стать первопроходцами новой жизни, потому что ни она, ни я не можем терпеть старую. Когда-нибудь женщины поймут, осознают правду, откажутся принимать ее и станут моими самыми преданными сторонницами.

Да, и напоследок вот что она мне сказала. Мы попрощались, обменялись рукопожатием, и перед тем как отпустить мою руку, она ненадолго задержала ее в своей. «Когда доберешься до Виргинии, — сказала она, — увидишь развалившийся дом и маленький крепкий двухсотлетний амбар. Одна его половина — зернохранилище, а в другой — подсобное помещение с чердаком. Зимой там очень уютно и места хватит на троих». Господи, неужто еще одна женщина пытается запереть меня в голубятне? Похоже, прибежища для животных стали теперь более пригодными для обитания, чем нормальные жилища, к чему бы это? Гм, брошенное зернохранилище. Но она сказала, что там места хватит на троих. Такое впечатление, что если бы ей дали отомстить и перестрелять столько мужчин, сколько нужно, чтобы рассчитаться не только за себя, но и за ту злую шутку, которую сыграл с нею и ее сестрами Бог, биология, эволюция или не знаю уж что там еще, она могла бы тогда поселиться со мной в этом амбаре, и мы могли бы обнимать друг друга как любовники и прижиматься друг к другу как дети, в то время как Сиобан играла бы на чердаке. Как ты думаешь, она приедет?

Как-то странно ты на меня смотришь. Кстати, по-моему, я так ни разу и не поблагодарил тебя за то, что слушаешь меня. Ты же знаешь, никому другому я не смог бы это рассказать. Да-да, теперь со мной все в порядке. Нет, падре, нет. Здесь исповедь кончается печальная моя, признаний больше не будет. Вот разве что… Какой-то холод… Знаешь это чувство, когда все немеет и холодно? Нет, это относится не к чувствам, а к отсутствию таковых — то же самое, о чем я говорил, рассказывая, что произошло в Бель-Айле. Я сказал, что это могло быть из-за урагана, низкого давления, воздействия метана — в таком духе. Но у меня это по сей день. Разве что сегодня — сегодня и этого нет. Вообще ничего не чувствую, кроме легкого любопытства — как я пройду по улице. Как ты думаешь, правда как-то холодновато… Тебе — нет?

Я ведь и правда во время всех этих ужасных событий в Бель-Айле ничего не чувствовал. Ни хорошего, ни плохого, ни даже удовлетворения от полученного знания. Вот и сейчас не чувствую ничего, кроме холода.

Мне так холодно, Парсифаль.

Признайся, это ведь всем теперь так холодно? Неужто только мне?

Что? А, ты мне напоминаешь, что еще в начале я хотел тебя о чем-то спросить. Да, конечно. Хотя сейчас это, пожалуй, не так уж важно. Потому что на мой вопрос нет ответа. Что за вопрос? Ладно. Почему в средоточии зла я ничего не нашел? Там не оказалось в конечном счете никакой «тайны», никакого откровения, никакого шевеления любопытства, вообще ничего, даже самого зла. Не было во мне и чувства приближения к «разгадке», какое возникло, когда я обнаружил краденые деньги в отцовском ящике для носков. Когда я держал этого несчастного Джекоби за горло, я не чувствовал ничего, кроме зудящего за шиворотом стекловолокна. Поэтому у меня нет к тебе вопроса, поскольку на него нет ответа. Нет вопроса и нет Греховного Грааля, как не было и Святого Грааля.