У Пяти углов - Михаил Чулаки

Пока гости восхищались — авансом! — еще не достроенным макетом, Филипп помогал Ксане убрать со стола. То есть даже не помогал, а убирал вполне равноправно. Например, уместить в холодильник недоеденные закуски он умеет лучше Ксаны: сгребает в эмалированные миски, ставит их друг на друга — и все помещается, хотя закусок остается столько, что хватит доедать на целую неделю. И укладывает быстро, а если Ксане что-нибудь нужно в холодильнике, она держит его распахнутым по полчаса — Филиппу всегда неприятно смотреть на такое разгильдяйство.

Так же вдвоем они накрыли стол к чаю. Лида отвлеклась от своих восторгов по поводу макета, заметила старания Филиппа и умилилась:

— Какие же вы дружные! Все вдвоем! Моего Ваньку не заставишь пальцем шевельнуть по хозяйству.

— Бог разделил труд на мужской и женский, — важно сказал Ваня Корелли. — Когда я дверь обивал или делал антресоли, ты же не шевелила ни одним своим пальцем.

— А вот Филипп помогает. Ты посмотри: он впереди, Кинуля за ним — как корабль и шлюпочка.

— Шлюпочка, шлюпопочка, — подхватил нараспев Ваня.

— Что вы принесли, корабль и шлюпочка? Смотри: пирог, еще торт. Что ты со мной делаешь, Кинуля? И вправду решила довести мое пузо до абсурда? И научилась все делать. В театре, ты не поверишь, Филипп, ну ничего не умела.

— Надо, так и научишься. А я и сейчас ничего не умею. Все импровизация. Сама не знаю, что получилось.

Прекрасно она знает, что получилось. Но обязательно нужно сказать, что не знает, что вообще не умеет готовить, — это уже не кокетство, а какой-то скучный обряд скромности.

Лида тоже это поняла, отмахнулась:

— Видали мы таких неумелых! Но ты не поверишь, Филипп, тогда в театре, когда жили вместе, действительно ничего не умела. Научилась ради тебя.

— Просто были другие интересы. А теперь не осталось никаких, кроме кухни. Кухня — тоже искусство, я ничего не говорю, если заниматься всерьез, как мама Ольги Леонардовны занималась, вот уж она могла хоть книгу написать! А я и правда не умею. Когда целый день у плиты, чему-нибудь научишься.

«Целый день у плиты»! Кто бы говорил. Завтрак Ксана не готовит: Филипп ест бутерброды или какие-нибудь вчерашние остатки, сам себе варит кофе; днем тоже только слегка перекусывает из того, что найдется в холодильнике; ну вот к шести часам Ксана готовит — полуобед-полуужин. Один раз в день на троих — и это называется «целый день у плиты»?! Да к тому же Филипп приносит почти все продукты, если Ксана что-нибудь купит раз в неделю — целое событие! Она часто нездорова, Филипп ей помогает — ничего страшного, он не жалуется, но зачем она при этом плачется: «целый день у плиты»?! Да услышали бы тысячи женщин, которые целый день на работе, возвращаются с полными сумками, готовят завтрак, обед и ужин на большую семью, — услышали бы они, так, наверное, закидали бы гнилой морковкой за такое нытье: «целый день у плиты»!

Филипп ничего не сказал, конечно, — не жаловаться же той же Лидусе. Да и вообще он никому никогда не жалуется: жаловаться — дурной тон. Ничего не сказал, приятно улыбнулся — пусть думают, что он домашний тиран, который держит жену целый день у плиты.

После чая все разом собрались уходить.

Уже вставая, Лидуся спохватилась:

— Я все о себе болтала. И вот Николай Акимыч со своим замечательным макетом. А ты-то, Филипп, чего не хвастаешься? Сочинил ведь чего-нибудь новое?

— А он никогда не хвастается, клещами надо тянуть, — объяснила за Филиппа Ксана, хотя он бы сам за себя ответил. — С одной стороны и хорошо, когда скромность. С одной — хорошо, а с другой — плохо.

— Ну и что сочинил? Похвастайся нам все же с обеих сторон.

Филипп собрался было объяснить, что нового он написал — хотя и обидно, что спросили вот так на ходу, почти в прихожей, все-таки объяснил бы, — но пока он думал, как лучше рассказать, Ксана опять вклинилась в паузу:

— Да, может, и правильно, что не хвастается. Как-то так новая вещь у него получилась. Ну, короче, не шаг вперед. Вот помнишь у него — «Индийская сюита»? Она мне нравится! А симфония новая — не знаю. Ну не шаг вперед! Хотя как судить музыку? Она и объективно действует, и субъективно, и каждый сам воспринимает, и все вместе.

Как можно говорить такое?! Да еще заранее, еще когда симфония не исполнялась! Это как предательство, как удар в спину! Но объясняться с Ксаной Филипп не стал, тем более при посторонних. И вообще бесполезное дело говорить о музыке, которую еще не слышали. Он сдержанно улыбнулся Лидусе и подал сумку, которую она забыла на стуле.

Если ты захочешь, послушаешь сама. Вот будет концерт в филармонии.

— В самой филармонии! И он молчит! Обязательно! Ну как же!

Это — так. Слова. Если и придут, никогда не выскажут таких восторгов, как по поводу папашиного макета.

В прихожей долго прощались. Лида заглядывала в коридор, конец которого, когда выключена дальняя лампочка, теряется во тьме, как вход в пещерный лабиринт.

— Нет, вы молодцы, что остаетесь в центре! Ну обменялись бы на крошечную двухкомнатную квартирку, а зачем? Господи, да здесь у вас как старый замок! Не хватает привидения.

— И привидение скоро появится, — сказал Филипп. — Призрак нашего столетнего гомеопата. Тем более, он в детстве видел самого Бадмаева, а уж тот точно знался с призраками.

— Во-первых, ему было только девяносто, но и девяносто не меньше ста, если жить в городе, а не в горах, да в наш неравный век, потому нечего смеяться! — Ксана всегда почему-то питала преувеличенное почтение к старому гомеопату. — А во-вторых, уникальная личность: все знал! Всех и все! А уж про старый Петербург — от и до! Вы восхищаетесь Николай Акимычем, а он половины того не знает. Тоже много знает, я не говорю, уникально для нашего времени, но не знает вполовину!

Нет пророка в своем семействе! Если бы Николай Акимыч был ее соседом, а не свекром, Ксана утверждала бы, что он знает больше всех, больше самого Пунина, чьей книгой с автографом Николай Акимыч необычайно гордится. Потому что в действительности Леонид Полу-эктович — так звали покойного соседа — вовсе не был таким уж энциклопедистом. Филипп сам слышал, как он спросил у Николая Акимыча: «Я что-то путаю, кто все-таки окончательно построил Аничков дворец?» И отец, не сходя с места, выдал полную справку.

Николай Акимыч, к счастью, не слышал, как Ксана преуменьшила его эрудицию, — он бы не стерпел! Но он не вышел в прихожую провожать гостей — простился в комнате. Чтобы не подумали, что если они такие образованные, артисты, то он перед ними на задних лапках! (Так он однажды прямо объяснил Филиппу.)

Наконец Степа Гололобов первым произнес неизбежное: «Не бойся гостя сидячего…» — дверь захлопнулась, и Филипп понес в кухню чайную посуду.

Там сидела Антонина Ивановна — иногда кажется, что она и ночует на кухне.

— Ушли гости-то? Гости ушли, а грязища осталась, да?

Ксана охотно кивнула. Как будто трудно перемыть тарелки и чашки после шести человек.

— А я вот сижу и думаю, Ксаночка: кому вещи достанутся после Леонида Полуэктовича нашего? Родных-то у него нет, наследников.

— Собесу, — сказал Филипп.

— Пропадет все. Ну возьмут, что крупное, а остальное пропадет. Надо было сразу взять, пока не опечатали. Мы ж столько лет прожили, что тоже как родные.

Это Филипп уже слышал. Разговор шел к тому, что бумажку, на которой печать, не так уж трудно отлепить. Но Антонина Ивановна не хотела отлеплять в одиночку. Вероника Васильевна отпала, после того как ее кандидат покраснел и выкрикнул, что он не допустит, что он честный человек… — и так далее. Антонина Ивановна долго пожимала плечами: «Какая ж честность, если пропадет зря?» Теперь она хотела вовлечь в авантюру Ксану.

Филиппу тоже это дело не нравилось, как и кандидату. Но кричать и краснеть действительно как-то смешно.

— Зачем это вам и нам, Антонина Ивановна? Из-за какого-нибудь старого блюдца или ложки наживете себе кучу неприятностей. Пусть пропадают. Тем более, учтите, у него там пара ценных картин: настоящий Левицкий, Серов тоже. Еще от отца. Вы их не тронете, а подумают, что и из картин что-то взято. Докажите потом, что не было там второго Левицкого.

— Кому доказывать, если не заметят? В его грязище?

— Заметят-то по нарушенным печатям, при чем тут грязь или не грязь?

— Листок-то этот отклеить? Да он на простом клейстере! Как отклеится, так и заклеится!

Мог бы Филипп отказаться прямо — и точка. Но он не хотел обидеть Антонину Ивановну: ведь если отказаться резко, получится, что он такой честный, а она чуть ли не воровка. А она не воровка, она просто рассуждает здраво, что пропадут вещи. Поэтому приходилось придумывать предлоги.

— Вам только кажется, что легко. А нечаянно надорвете этот листок, и он уж обратно не срастется.

— Когда печать, не надо связываться, — сказала Ксана. — И глупо оставлять, чтобы пропало все.