Квест - Борис Акунин

— Так что там, в комнате? — нетерпеливо спросил Курт.

— Ничего интересного. Какие-то глупые экспонаты, свезенные из других мест. Сколько я ни смотрела, ничего интересного не обнаружила. Будет лучше, если ты, Гальтон, съездишь туда сам. Вдруг у тебя снова будет озарение, как с Ломоносовым?

Норд и так уже решил, что поедет.

— До скольких работает музей?

— До пяти, а впускать перестают за полчаса. Сейчас почти четыре. У тебя будет слишком мало времени, лучше отложить на завтра.

— Наоборот! Сейчас идеальный момент для посещения! Ты, Зоя, остаешься. Нельзя появляться там второй раз за день, это может показаться подозрительным. Курт, мне нужно три минуты на сборы, и едем!

располагался в помпезном здании совсем не революционного вида — с колоннами, геральдическими львами, чугунными вратами, кокетливыми флигелями и прочими старорежимными атрибутами. Палаццо со всех сторон понавешал на себя красных флагов и лозунгов, но эти лоскуты напоминали фиговый листок, не способный укрыть от взглядов пышно-античные формы. Казалось, дунь ветер посильней — и вся кумачовая косметика слетит невесомым прахом.

Заплатив 20 копеек, Гальтон и Курт бодро прошагали через залы, посвященные истокам русского революционного движения, злодействам мирового капитала и достижениям Коминтерна. Каминная, куда они держали путь, находилась на втором этаже.

Но в зале, посвященном Китайской революции, экспедиционный отряд понес потери. Пионеры в красных галстуках,[80] слушавшие рассказ о свержении реакционного режима маньчжурских императоров, вдруг увидели перед собой живого китайца и облепили его со всех сторон. На фальшивого слушателя Суньятсеновского университета обрушился поток вопросов. Почему рабочий класс северного Китая не свергнет клику Чжан Цзолина? Когда на всей территории Китая наконец установится власть Советов и почему компартия не примет меры? Есть ли в Китае пионерская организация? Зачем девочкам бинтовать ноги? Как можно запомнить столько иероглифов?

Попробовал Айзенкопф прикинуться, что не понимает по-русски, но это его не спасло. Настырные дети перешли на жестикуляцию. Например, словосочетание «китайский пролетариат» изображалось посредством растягивания краешков глаз с последующим маханием воображаемым молотом.

Минут пять Норд ждал, но потом понял, что биохимик застрял надолго. Его цепко держали за полы пиджака, за руки, даже за брюки.

— Не бросайте меня! — крикнул бедняга по-английски, но Гальтон выразительно показал на часы и двинулся дальше один. До закрытия оставалось четверть часа.

Вот и каминная: просторная зала с дорическими колоннами. От камина остался только мраморный зев, над которым красовалась вывеска: мясистая девка в неглиже и мерзкий толстяк в цилиндре, а внизу жирными, плотоядными буквами написано «Постоянная экспозиция Тайные утехи буржуазии». Чтоб войти в помещение, Норду пришлось слегка нагнуться.

Он оказался в глухой комнате площадью футов в триста. Рассматривать экспонаты было некогда. Доктора сейчас занимало одно: где бы спрятаться.

По счастью, рядом не было ни души. Наскоро оглядевшись, Гальтон влез под кровать с балдахином (на табличке значилось «Ложе разврата»). Там было пыльновато и душно, зато кружевное покрывало свешивалось до самого пола.

До пяти часов никто в потайную комнату так и не заглянул. В начале шестого, гремя ведрами, зашла уборщица. Кое-как пошуровала щеткой, выключила электричество и вышла.

Теперь можно было, никуда не торопясь, приступать к обстоятельному осмотру. Айзенкопфа, очевидно, выставили за дверь вместе с его юными друзьями, но доктор мог вполне обойтись и собственными силами. Дедуктировать в ночной тиши одному даже лучше.

Он дождался, пока здание полностью опустеет: закончится уборка, разойдутся дневные служители. Наконец, все звуки замерли. Тогда он выбрался из своего укрытия и принялся медленно, со вкусом осматриваться.

В помещении было не совсем темно. Когда глаза свыклись с полумраком, стало видно, что существуют два источника, откуда сочится тусклый свет. Первый — понятно: щели по краям двери, вмонтированной в бывший камин. Но свет проникал и с противоположной стороны, из угла. Заинтригованный, Норд подошел ближе.

За массивной прямоугольной колонной в стенной нише было узкое, бойницеобразное оконце, прикрытое пыльным-препыльным стеклом. Ленивые музейные уборщицы сюда не добирались. Очень вероятно, что оконце не мыли со времен графини Марии Григорьевны. Сквозь мутную поверхность проглядывала Тверская улица, доносился приглушенный шум. Сбоку темнело что-то замысловатое, с загогулинами. Гальтон потер стекло и увидел гипсовые завитушки барельефа, украшавшего фасад. Должно быть, они прикрывали потайное окошко снаружи. Зачем оно вообще понадобилось? Скорее всего, для доступа воздуха, предположил доктор.

С этой точки он и приступил к методичному осмотру. Начал с мебели и экспонатов.

Для выставки, посвященной порокам загнивающей буржуазии, откуда-то (вероятно, из закрытых большевиками борделей) понавезли всякой пошлой чепухи: козеток с пикантным рисунком на обивке, игривых литографий, дамских корсетов пылающего цвета, страусиных перьев, кружевного белья, бронзовых вакханок. Очень возможно, что свой взнос в экспозицию внесли и номера бывшего ресторана «Эльдорадо». Во всяком случае, вакханки выглядели родными сестрами тех, что были изображены на потолке в комнате доктора Норда.

Через некоторое время пришлось включить фонарик. Свет из-за колонны сочился все скуднее. Снаружи начинало темнеть.

Исследование реквизита ничего не дало. Диванчики, козетки и «ложе разврата» были тщательно прощупаны, картинки осмотрены.

Далее Норд занялся простукиванием стен, уделяя особенное внимание лепнине. На это ушло часа два. Вместо лесенки он использовал два стула, при необходимости ставя их один на другой.

«Омниа экспланаре, омниа экспланаре», — бормотал Гальтон загадочную фразу из послания. Чутье подсказывало, что фокус именно в ней. Однако задачка оказалась потрудней, чем предыдущая, с Ломоносовым. Ни статуй, ни барельефов — ничего такого, где можно устроить тайник — в комнате не было.

Покончив со стенами, Норд стал светить на потолок. В круг желтого цвета попала люстра. Не осмотреть ли гипсовую розетку вокруг крюка?

Для этого пришлось соорудить целый зиккурат: поставить рядом три стула, на них два, сверху еще один. Гальтон чуть не сверзся с этой ненадежной конструкции, но ничего путного на потолке не обнаружил.

Оставался пол. Он был деревянный, из шашечного паркета старинной работы. Предстояло исследовать каждую плашку.

Дело было кропотливое, скучное. Сначала доктор освещал каждый квадрат фонариком, потом ощупывал на предмет подвижности, потом простукивал. По очень приблизительному счету плашек здесь было что-нибудь под тысячу. Какой-то революционный идиот (наверное, во время ремонта 1927 года) покрыл чудесный старый дуб толстым слоем дешевого лака, почти полностью закрывшего любовно составленный узор.

Через некоторое время движения доктора достигли полного автоматизма, мысли начали уплывать.

А если никакого тайника здесь нет? Может быть, указание «ищите omnia explanare» означает что-то иное? Например, кличку какого-то человека, так или иначе связанного с Музеем революции?

Ломоносов был в одном музее, здесь тоже музей. Где Новое Человечество, там и Революция, это логично.

Интересно, как зовут директора здешнего Музея революции? Вдруг это женщина по имени Мария Григорьевна?

От усталости, напряжения и монотонной работы у доктора уже начинал ум заходить за разум. Пройдя очередной ряд паркетин от стены до стены, Гальтон собирался перейти к следующему, как вдруг на самой крайней плашке под слоем лака прорисовалась едва различимая тень — от царапины или от трещины. Все предыдущие плашки были идеально гладкими и чистыми. До того как паркет залили лаком, по нему, должно быть, очень мало ходили, он сохранил девственную нетронутость.

Гальтон поднес фонарик поближе. Не трещина, царапина. Овальной формы, что само по себе странно. Кружок или буква «О»?

Он чуть не прижался лбом к полу, меняя угол зрения.

Не просто царапина. Кружок явно прорезан острым предметом.

А что это рядом, чуть выше? Тоже нацарапано кончиком ножа или гвоздем. Это уже несомненно была буква — «Ш».

Итак, кто-то вырезал на паркетине две литеры: «Ш» над «О». Что это может значить?

Норд озадаченно наклонил голову — и вскрикнул.

Если смотреть на буквы слева, получалось не «Ш» над «О», а «ОЕ»! Omnia Explanare!

Хорошо, никто посторонний не видел, как доктор медицины и лауреат Малой золотой медали Фармацевтического общества отплясывал на паркете что-то среднее между джигой и брачным танцем африканских пигмеев.