Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

Сегодня Огата стал свидетелем невероятного — почти все русские офицеры отказались носить чины, полученные от их Верховного Правителя или выданные от имени разных атаманов или правительств.

Они вернулись к чинам, которые им даровал их покойный император. А вот покойный ли — Огата имел в этом очень серьезные сомнения. Ну что ж, он свой выбор сделал, а умирать во исполнение долга всегда легко…

— У меня всего сто штыков, уважаемый Арчегов-сан. Вместе у нас будет триста. Я сочту за великую честь сражаться рядом с вами со всеми вашими врагами. Я имею приказ атаковать красных и потому буду атаковать их. А если кто-то вмешается и выступит в их защиту, то… Как говорят у вас в России, друг моего врага — и мой враг…

Ермаков тяжело вздохнул — гребаная война молохом перемалывает человеческие жизни. Когда-то он прочитал одну книгу, это было в госпитале после ранения, и ему запомнилась одна фраза, что любое изменение истории может привести к тысячам новых жертв.

Вот они и пошли косяком — два китайца из его отряда, семь несчастных женщин и почти полсотни чехов, которых покосили здесь свинцом. И в порту он хладнокровно зарезал пятерых огрызков, трое из которых были обычными уркаганами, а их «базар» прямо-таки почти родной.

А к ним прицепом пошли двое работяг, что призывали мастеровых к забастовке. Не сработала агитация — и войск на станции много, и серебром сегодня с утра заплатили, да сукна дали, и продовольствие по лавкам доставлять стали. Выдали агитаторов свои же, нашлись здравомыслящие люди. Расстрелять, конечно, их можно было, да и нужно — крепкую власть если не любят, то уважают и боятся. А куда ж без страха-то, после революционного разгула — Политцентр поощрить прикажите? Чтоб дальше наглели и все военные переброски сорвали?

Дело в другом — Костя решил судьбу в очередной раз проверить да новому телу полную нагрузку на выживание дать. А также на своих солдат и японцев воздействие оказать, чтоб не боялись — одни на чехов пойти, а другие приказ нарушить. И на Огату хотел впечатление произвести, чего и добился.

«Вот трупов ты и нагромоздил, товарищ Ермаков, а завтра счет на сотни пойти может, если не на тысячи. А они могли бы жить и жить, детей плодить… Да к чьей-то матери эти интеллигентские сопли и слюни! Да, много погибнут, но много и в живых останется, а если ДВР появится, причем не советская, то есть возможность многое изменить, и не тысячи, а сотни тысяч живыми останутся, от красного террора и голода не умрут. Делай что можешь, будет то, что будет, в сторону все эти переживания!» — Ермаков тряхнул головой, изгоняя ненужные мысли…

Он решительно потушил папиросу в жестяной банке и встал с лавки. Муторно ему сейчас было, хоть и поспал в дороге чуток, пока поезд трясся от Байкала до Михалево. Наскоро обошел эшелоны и бронепоезда, отдал приказы, тут его Аким и потащил в распадок, где в доме казака Осипа Терентьевича Михалева ожидали его жена и сын, обретенные в лихолетье гражданской войны каким-то чудом, что иногда случается.

Вот только он им не муж и не отец, а казачок засланный, или близнец, если тело взять с новой внутренней начинкой…

Сделав еще пару шагов, он увидел, что у открытой калитки добротного пятистенка его уже поджидал хозяин, тем оказывая уважение. В дом Ермаков не пошел, сослался, что не хочет его табаком прованивать (Аким заранее предупредил, что старый казак некурящий).

Хозяин сразу отвел его в маленький домик, о двух комнатенках, где посередке стояла печь с лежанкой. Лавка, стол, шкаф, табурет — вот и вся мебель. Света от керосиновой лампы хватало, было тепло, да и понятно почему — в одном углу стоял, покачиваясь на ногах, теленок, в другом — петух расхаживал среди своих хохлатых пеструшек, с тоскою взирая на решетку из тонких прутьев, замышляя, видать, сбежать из гарема. А может, пернатого гада пугали соседи по клетке, что дружно, в три клюва, зашипели на вошедшего Ермакова, загоготали, будто решили Рим спасти. В третьем углу коза выкармливала двух пушистых козлят — те так теребили вымя, что за малым не опрокидывали мать на солому.

Сел на лавку ротмистр и засмолил одну папиросу за другой — и курить хотелось, и мыслей много роилось в голове…

— Свалилась мне эта Нина, как снег на голову! Ну что я с ней делать буду? Баба… Даже бабой язык не поворачивается назвать! Красивая какая… Там, на фотографии, совсем девчонка, а тут: округлилась, похорошела, расцвела! — Ермаков достал из портмоне фотографию и стал разглядывать в свете тусклой лампы. — Все-таки верными оказались мои догадки насчет переселения душ! Полностью покинул меня Арчегов, ни капельки не осталось! Ведь, если бы что-то такое было бы, то я бы почувствовал, как только увидел бы ее… А так… Ни любви, ни тоски, ни жалости, просто чужая жена! Надо будет Акима аккуратненько про все расспросить, а от нее держаться пока стороной. Поужинаем сегодня вместе, тут уж не попишешь ничего, а спать я сюда пойду, скажу, что отдохнуть перед завтрем нужно, да и хозяин поддержит.

Очередная папироса так и осталась не закуренной. Ермаков глубоко вздохнул:

— Смешно сказать, но я ее боюсь! — Фотография отправилась назад в портмоне. — У меня ведь, почитай, полгода женщины не было, не считая…

Он запнулся, от нахлынувшего отвращения передернул плечами. После того, как они разошлись с женой, он долго на женщин смотреть не мог. Их товарно-потребительский вид вызывал в нем глухую ярость: только бы продать себя подороже!

Полуголые, намазанные, как дешевые шлюхи, с алчным блеском в глазах, словно рентгеном просвечивающие насквозь и задерживающие взгляд только на признаках материального достатка…

Естественно, бедный, хромой, обожженный, опустившийся полубомж мало интересовал противоположный пол. Можно было, конечно, подобрать себе, в прямом смысле — на улице подобрать, подходящую сожительницу, но это было бы действительно первым шагом к полной деградации.

После очередного возлияния мужское естество взяло верх, и Ермаков решил вызвать проститутку. Первая и последняя встреча с жрицей любви закончилась, едва начавшись.

Молодая девица лет двадцати деловито зашла в квартиру, прошла в комнату, сноровисто разделась и легла на кровать. Первой из двух фразой, которую он от нее услышал, было что-то типа: «Время идет, а у меня еще два клиента до утра!»

Дальнейшее Ермаков помнил плохо. Только в душу врезался ее смешок, когда она разглядела в шкафу его фотографию в форме и предложила: «Так ты у нас солдатик? Тогда тебе в честь приближающегося Дня Победы полчаса бесплатно от меня лично, в подарок. Или пять процентов скидки!»

Еле сдерживаясь ярость, он собрал ее вещи и выкинул на площадку. Следом вытолкал и саму девку, швырнув ей вслед все деньги, которые охапкой сгреб на полке в шкафу.

Сколько там было, он не помнил. Но, судя по тому, что из-за двери возмущений не последовало, она убралась, довольная и суммой, и свободным временем…

— Нина! — еще раз произнес он ее имя, словно пробуя на вкус. — Нина!

Дверь отворилась:

— Ваше высокоблагородие, иди снедать, супруга моя уже накрыла стол! — тихий голос казака вырвал Константина из размышлений.

— Я тут ночью сплю, — только и сказал хозяин, когда Ермаков вышел из домика.

Поднялся следом за хозяином на высокое крыльцо, открыл дверь в дом, миновал темные и холодные сени, отворил тяжелую дверь — на него сразу пахнуло теплом, да таким, что ротмистру стало жарко. Да и светлее здесь было — хозяева жгли лампы и толстые свечи в деревянных чашках.

Напротив и справа от двери, в комнате, справная обстановка — самодельный топчан, накрытый ковром, два кресла, поставец, швейная машинка на столике, фотографии на стене.

Осип Терентьевич помог снять ему амуницию, бережно повесил шашку, погладив георгиевский темляк, на стену, рядышком со своей, на пустой гвоздь. Ермаков увидел еще один пустой гвоздь:

— Сыны у тебя где, хозяин?

— Старшой Терентий у атамана Семенова служит, еще в ноябре семнадцатого уехал, только весточки шлет. Младшего Павлика этой весной в полк отправили, в учебной команде сейчас. Дома только два казака — я и внук, что тоже Осип, да жена моя Полина Сергеевна, да невестка Алевтина, жена старшего сына, да внучка старшая Анна. А Павла опосля службы женим. Вот и вся моя семья, ваш бродь.

— Ты уж не серчай, Осип Терентьевич, что своих у тебя оставлю…

— Ты, ваш бродь, дурь не пори, неужто я не понимаю, что жинку и дите малое в драку волочь нельзя, и так на станции чудом уцелели, я такой пальбы с японской не слышал. Присмотрю, обихожу, не сумневайся. Иди в горницу, Константин Иванович, вечерять будем.

Казак есть казак, гордый, цену себе знает, на «ты» с Богом и царем. Костя свернул в правую дверь — здесь было совсем светло, хозяин не пожалел свечей. Печь была массивной, обогревала все четыре комнаты большого дома своими стенками. Горница, она и кухня, была просторной — шкафы и полки с посудой, длинный стол с лавками…