Камуфлет - Антон Чижъ

Санитарка провела ротмистра по обширному саду, в котором копошилось десятка два божьих тварей, и попросила обождать на лавке. Доктор скоро выйдет.

Действительно, не прошло и пяти минут, как на крылечке появился приятный моложавый господин с непременной «профессорской» бородкой, но без намека на белый халат и смирительную рубашку.

— Сыскная полиция, полагаю? Это прелестно! — бравурно заявил доктор. — Как раз «Поздней местью» Конан Дойля балуюсь!

Оказалось, балагура зовут Иван Андреевич Леммергирт, доктор медицины и надворный советник.

— Какое таинственное преступление распутываете, господин сыщик? — живо поинтересовался он.

С неожиданной ловкостью Мечислав Николаевич наплел, что полиции дано строгое указание: проверить всех пропавших и неизвестно где пребывающих лиц.

— О! Тогда вам у нас делать нечего. — Доктор Леммергирт добродушно усмехнулся. — У нас, слава Богу, никто не пропадал. Только отходили по зову природы.

— Разве? А Петр Александрович Ленский? — осторожно спросил Джуранский.

— Кто-кто? Отродясь таких пациентов не было. Следовательно, не у нас и пропал. Ошибочка, сыщик!

— Можно взглянуть на больничную ведомость?

Психиатр изобразил широкий жест на двери, заделанные решеткой:

— Сколько хотите!

— Совсем забыл! — Ротмистр собрался хлопнуть себя по лбу, но передумал. — А еще один?

— Кто же?

— Некий Морозов… Петр Николаевич.

— Такого больного в нашей клинике никогда не было, — ответил доктор. — Жаль, что не смог помочь, мне пора, буду прощаться.

— Так можно взглянуть на больничную ведомость?

— О чем вы, сыщик? Да мы свято блюдем врачебную тайну. Хотите яблочко? — Леммергирт подкинул гостю невесть откуда взявшийся фрукт и стремительно исчез за решеткой.

Мечислав Николаевич оказался в двух шагах от калитки, когда его за сюртук дернули. Совершенно лысый господин с выдающим брюшком яростно ковырнул ноздрю и хитро подмигнул:

— Ты Петьку искал?

— Что-то знаешь? — в сомнении спросил Джуранский.

— Может, и знаю… А что дашь?

Как назло, кроме денег и револьвера, у ротмистра ничего с собой не было: ни конфет, ни курева. Но сумасшедший радостно схватил бумажный рубль, скатал в трубочку и ловко спрятал в полу халата.

— Дело такое… — перешел он на слюнявый шепот. — Петька два года жил, смотрели за ним крепко, а в начале мая взял да исчез.

— Как исчез? — удивился ротмистр.

— А вот так: был — и нету! — Лысый засмеялся. — Пришел за ним кто-то и увел. Шуму потом было! Важные господа приезжали, чуть ли не пыткой грозили. Только сделать ничего не смогли. Никто не знает, как увели. А санитарка, Матрена, что за Петькой следить приставлена, знали мы, что филерка, так и вовсе не помнила ничего. Был человек, взял Петьку и увел. Так ее забрали. А Петька душевный был, ласковый…

— Что про себя рассказывал?

— Пилюли ему давали горстями, так что спал все больше.

Больной вдруг оглушительно зевнул и снова дернул ротмистра за рукав:

— Дядь, у тебя револьвер есть?

— Зачем тебе? — Мечислав Николаевич насторожился.

— Докторов бить. Замучили, проклятые!

Августа 9 дня, час пополудни, +19 °C

На Екатерининском канале, у Львиного мостика

«Всю душу измучили, изверги! То из камеры волокут вон, то обратно тащат. Да что же это, мля! За что такие мучения бедному извозчику? А еще какой-то усатый все выпытывал, дивился. Ну, показывал пассажир карточку, ну, забыл об этом, ну, перепутал с князем, что с того? В камеру за такое не содют, мля. Лошадь почитай совсем пропала, хоть глазком бы на нее, сердешную, взглянуть»…

Бессвязные жалобы Никифора Пряникова разбились о стальную грудь Железного Ротмистра. Важный свидетель был возвращен за решетку, правда, с обещанием, что его мучения протянутся еще день, не больше. А про лошадь пусть не беспокоится: накормлена и напоена за казенный счет.

Мсье Жарко, усталый, но довольный, собрался отобедать. Уже стоя на приступке пролетки, как на кафедре, заявил:

— Готов снять перед этим талантом шляпу!

Ванзаров согласился сделать нечто подобное, но все же вспомнил про странное умение извозчиков излагать чисто словесный портрет, а более ничего.

— О! Не удивительно! — патетически заявил гипнотизер. — Этот гений заставил мужчин запомнить нужные слова и поставил ключ.

— Могу ли знать, что за ключ?

— Слово, на которое срабатывает наведенное воспоминание. Ну, как в патефоне — ручку покрутили, пластинка заиграла.

Пряников с Растягаевым обретали дар речи, как только произносилось слово «приметы». А кто может сказать им словцо эдакое? Да только чиновник сыскной полиции. То есть «ванек» специально готовили для Ванзарова? Это очень любопытно…

— А что, все столичные репортеры на короткой ноге с полицией? — вдруг спросил Жарко.

Родион Георгиевич немедленно пожелал гипнотезеру приятного аппетита у Родионова и отпустил знаменитость с миром.

Джуранский как раз вернулся на канал, и они пошли к Театральной площади.

— Удивляюсь, как вы оказались правы! Про него никто не желает говорить. Как будто такого человека не было в помине. Даже в коммерческой школе заявили, что все табели сгорели, ничего не знают. — Ротмистр дернул усиками: потрачено столько сил и времени, а результата нет.

— Куда любопытней другое: в разных местах ничего не желают знать не только о Ленском, но и о господине Морозове. Это очень важно! — Родион Георгиевич приободрил разочарованного помощника, легонько толкнув локтем. — Что из этого следует?

— Что? — переспросил заинтригованный помощник.

— О Морозове «не знают» в двух местах: лечебнице и коммерческом училифе?

Джуранский немедленно согласился.

— Потому… — Родион Георгиевич вдруг остановился, — что после лицея Ленскому пытались создать новую жизнь.

— А ведь точно…

— Следовательно, «Ленский» — настояфая фамилия. Только искать по ней бесполезно. Он ведь и есть «чурка».

— Выходит, Рябова можно отпускать? — с легким сожалением в голосе спросил Джуранский.

Вот тут пришел черед удивиться Родиону Георгиевичу. Оказалось, что со вчерашнего дня балерун оплакивает князя в застенках Казанского участка.

Пришлось замолвить словечко за узника.

— Слушаюсь, — недовольно буркнул ротмистр. — Пусть этот танцор-фотограф катится на все четыре стороны…

— Что значит «фотограф»? — насторожился Ванзаров.

— Да он увлекается любительской фотографией, дружка своего сердешного щелкал…

Коллежский советник повернулся лицом к помощнику:

— Мечислав Николаевич, вспоминайте хорофенько: на квартире Рябова был фотографический аппарат?

Джуранский подтвердил, что тренога валялась, и не забыл добавить про химические реактивы в домашней фотолаборатории, прокисшие до неприличия.

— Не припомните, занавес в ярких хризантемах на стене?

И занавес помощник описал довольно точно. Только не занавес, а гардины на окнах.

— Где живет Рябов?

— Вон в том доме. — Ротмистр выставил указательный палец в направлении изгиба Екатерининского канала. Стало быть, до особняка князя тихим шагом минуть десять.

Родион Георгиевич с досады хлопнул ладонью по перилам набережной:

— Так что ж вы молчали! А ефе депефи рассылали!

Джуранский опешил:

— Прошу простить, вы не спрашивали. Если я совершил оплошность и виноват, готов немедля…

— Меня куда больфе вдохновляют прозревфие свидетели, — продолжил Ванзаров. — Это какая сила внуфения должна быть, чтоб три мужика крепколобых видели, чего не было, и при этом не могли вспомнить, кто над ними подфутил. Сами слыхали от Пряникова: господин средних лет и среднего возраста. И все. Даже мы с вами, ротмистр, подходим! Пожалуй, тут личное опознание не поможет.

— И в кофейне упустили…

— Не упустили, а дали погулять… Что ж, коллега, мы находимся на пороге больших событий… Пусть и не знаем, кто кашу варит. Но быть готовы должны ко всему. Строжайше предупредите филеров у мастерской Кортмана: не важно, кто приедет, пусть проследят, куда отвезут фигурку. Да, и позаботьтесь, чтобы мсье Жарко не уехал хотя бы дня два. Он может понадобиться. Отведите его хоть к Звягинцеву, вдруг с нервическим доктором получиться. А мне пора…

— Может, с вами поехать? — обеспокоился Джуранский.

— Не стоит, у меня путь неблизкий, за город.

Августа 9 дня, два часа пополудни, +18 °C

В парке дачного поселка Озерки

Ездить за город летом — манера сугубо вредная. Нет там ничего хорошего. Деревьев и в городе достаточно, а воздуха и так полные крыши. Если уж отправляться на природу, то по крайней нужде. Скажем, спасти семейство от тюрьмы, а себя — от неминуемого заточения. Смешно сказать, осталось меньше восьми из отведенных часов.