Точка бифуркации - Борис Борисович Батыршин

дядиЮлиного лаборанта, тающая в огненном столбе, вырвавшемся из грунта прямо у него под ногами.

На записи, фиксировавшей беседу с единственным оставшимся в живых членом группы, Александром Ульяновым, было и того меньше. Несчастный всё больше хрипел, перемежая хрипы с бессвязными фразами, и стонами, и наконец, отключился. Зато видеозапись бесстрастно зафиксировала обугленную корку, с вплавленной в неё (иначе и не скажешь!) медной сеткой сгоревшего защитного комбинезона, страшные провалы на месте глаз несчастного Коляна, и жестяные закопченные кольца от противогазных стёкол, которые Евсеин зачем-то пытался отделить от обугленного лица. Ульянов (сейчас язык не поворачивался назвать его ироническим «братец Саша») пострадал чуть меньше – зрения он не потерял, обгорело не больше трети поверхности тела – но мучился всё равно страшно, и доктор Каретников полагал, что долго он не протянет. Пожалуй, доцент прав – смерть представляется для обоих несчастных самым гуманным выходом.

- Как ни горько это признавать, но вы правы, Евгений Петрович. – снова заговорил отец. – Насколько мне известно, господин Лерх надеялся, что им удалось восстановить конфигурацию «тентуры», расстрелянной в своё время негодяем Стрейкером. По видимому, он ошибся, и группа отправилась не по адресу.

- Когда господин Лерх пришёл в себя, у него с доктором Каретниковым состоялся разговор как раз на эту тему. К счастью, Андрей Макарович догадался сделать запись.

Корф выложил на стол чёрную коробочку диктофона.

- Получено только что, я распорядился послать за ней «блимп» из Охты. К сожалению, качество оставляет желать лучшего, да и запись прерывается на середине. Надеюсь, доктор Каретников расскажет больше, а пока – вот это…

Он нажал кнопку, динамик зашипел. Я приподнялся на стуле – словно от этого звуки, доносящиеся из поюзанного почти до полной убитости гаджета, стали бы хоть немного разборчивее.

- Юлий Алексеевич, что случилось?

- Видимо, неверно выставленные настройки «тенту…» Кхе… простите, друг мой в горле першит…

- Вот, выпейте, Юлий Алексеевич.

Стеклянная кромка стакана зацокала о зубы, раздались звуки торопливых глотков.

- Спасибо, так гораздо лучше… так о чём бишь я?..

- О настройках «тентуры», Юлий Алексеевич…

- Ах да, конечно. Грубо говоря, лучи соединились не с теми отверстиями, в которых хранится записанная на микрокристаллической основе информация. В результате червоточина была установлена с эти адским пеклом, а не с тем миром, куда отправился Стрейкер.

Пауза

- А может, и он попал прямиком туда?..

…и тоже сгорел вместе с похищенной девушкой? Это вы хотите сказать?

- Вы исключаете такую возможность, Юлий Алексеевич?

Снова кашель, потом стук стекла и торопливые глотки.

- Я, к сожалению, ничего не могу исключить, но вероятность этого крайне мала. Пластины «тентуры» я выставил после кропотливого изучения экземпляра, расколотого пулями, а так же сопоставил их с записями Виктора. К сожалению, они фрагментарны и не дают полного представления. А значит – я мог ошиби…

Треск, стук, шипение, заглушившее слова дяди Юли, и запись прервалась.

- В приложенной записке Каретников сообщает, что господину Лерху внезапно стало плохо. Он бросился делать укол – и уронил диктофон.

В кабинете повисло молчание. Надолго.

- Я бы хотел знать ваше мнение, Олег Иванович. – снова заговорил Корф. - Теперь, когда вам известны детали – полагаете ли вы, что мы должны отказаться от спасательной экспедиции?

Я не поверил своим ушам. А когда поверил – едва удержался, чтобы не заорать, не вскочить со стола и не запустить прямо в холёную физиономию барона его знаменитой химической зажигательницей. Отказаться – спасать Вареньку? Она ведь жива, не сгорела в той огненной преисподней -не зря же дядя Юля говорил, что это невероятно! Но Корф, умница, благородством не уступающий Атосу или великолепному пану Подбейпятке из старого польского сериала «Огнём и мечом» - как он может хотя бы помышлять о подобном?

- Я бы не был столь категоричен, барон. – отец покачал головой. Некоторая надежда у нас остаётся. Помните, что говорил МакГрегор о материалах, которые по его приказу положили в сейф в Тулузе? Он упомянул о каких-то записях, которые сделал Виктор накануне решающего эксперимента – того самого, что был прерван вмешательством Стрейкера.

Барон недоумённо нахмурился.

- И что это нам даёт?

- Насколько я смог понять, Виктор неплохо представлял себе механизм действия пластины-«тентуры». Не исключено, что готовясь к опыту, он каким-то образом зафиксировал её исходное положение. Если это так…

- …то мы сможем, пользуясь этими записями, его воспроизвести!- барон звучно хлопнул себя по лбу. – Как говорил один ваш киногерой – «элементарно, Ватсон!» И как мы раньше от этом не подумали? Сейчас же приглашу сюда Якова Моисеевича, и будем разрабатывать операцию по изъятию материалов из банковского сейфа…

Барон хлопнул ладонью по кнопке звонка, вызывающего адъютанта, отец откинулся на спинку стула с видом полнейшего удовлетворения на физиономии – нечасто всё же удаётся вот так утереть нос руководителю всезнающему руководителю Д.О.П.а! Что до меня – то ледяная хватка, стиснувшая нечто, пульсирующее у меня в груди, немного ослабла, подразжала свои когти. Я представил себе барона, сидящего в своём державном кабинете и наслаждающегося бессмертным сериалом с Ливановым – и едва не рассмеялся.

Нет, рано ещё впадать в отчаяние!.. 

VI

Из дневника мичмана

Ивана Семёнова.

«… известие о Шлиссельбургской катастрофе, и в особенности, её жуткие подробности, вроде описаний обгоревшей плоти и полопавшихся от жара глаз жертв, подействовала на попаданцев по-разному, но на всех – угнетающе. Нет, конечно, переживали и другие – те, кто стал нам за эти три года почти родными. Яша, Николка, Марина, Корф… их было много, и все приняли трагедию близко к сердцу. И всё же - был первые из нас, нашедшие в этом мире свою кончину (террористы из группы Войтюка и те, кого он втянул в свою деятельность, не в счёт), так что настроение у всех было самое, что ни на есть, подавленное.

Спасала, как обычно в таких ситуациях, работа: Каретников с Олежиком не отходили от пострадавших с этом жутком инциденте, Ольга, как могла, помогала им. Дяде Юле было тяжелее других – ослабший, прикованный к постели, он места не находил, полагая себя виновным в случившемся. И даже затребовал к себе в больницу барышню-ремингтонистку (так здесь называли машинисток, работающих на печатных машинках «Ремингтон»), чтобы зафиксировать на бумаге всё, что он передумал за эти дни. Каретников поначалу настрого запретил, но потом, увидав, как мается от безделья старик, всё же изменил