Виноградники ночи - Александр Любинский

— Не сомневаюсь.

Склонив голову, полный господин помолчал.

— Возможно, мы причинили вам и вашим друзьям… определенные неудобства. Но, как говорится, volens nolens. Каждый выполняет свою работу.

Из-под тени платана шагнул в полосу света широкоплечий крепыш. И тут же, за спиной Марка возник другой.

Марк поднялся.

— Кажется, я этому типу врезал в морду? — проговорил он, указывая на одного из подручных.

— Не надо так! Присядьте, пожалуйста! — вскрикнул полный господин, словно в мольбе простирая к Марку руку.

Марк продолжал стоять.

— Хорошо… Я буду краток. Мы знаем, что важные документы попали, возможно, не без вашей помощи, не к тем людям, поскольку уже пущены ими в оборот… Это печально, но не трагично — ведь мы представляем государство, а они — лишь горстку отколовшихся оппортунистов. Поэтому мы все равно вернем все, что нам причитается. Но я хочу, чтобы вы избежали новых ошибок… Мы знаем, что у вас находится крайне нужный нам документ. Если он не у вас, то вы, во всяком случае, можете указать его местонахождение. Для вас он не представляет никакого интереса. Даже если вы захотите, вы не сможете им воспользоваться.

Марк молчал.

— Поверьте, мне совсем не хочется применять к вам физическое насилие! Вы слышите меня?

Что-то заклокотало у Марка в груди, вырвалось из горла хриплыми судорожными звуками — то ли смех, то ли плач. Тело его содрогалось, голова тряслась! Сжался, умолк… Но в груди еще продолжало клокотать.

— Как я вам сочувствую! — вскричал полный господин. — Видит Бог, у вас сегодня был не лучший день!

Не отвечая, Марк полез в нагрудный карман, вытащил слипшуюся, пропахшую потом бумажку. Кончиками пальцев протянул собеседнику… Тот охнул, схватил!

Марк повернулся, двинулся прочь. Его не удерживали.

В тот год, когда началась война, я впервые очутился в церкви — не так, как в дни юности, когда заходил из праздного любопытства в любой храм, но отстоял всю службу в тесноте и чаде, под пение молитв, посверкиванье свечей и сусального золота алтаря, под равномерное колыханье кадильницы, которую раскачивал на длинной цепи старичок-священник, одетый в белый, расшитый золотом стихарь. Было тягомотно, душно, сладко — так сладко стать этими завораживающими глазами, дрожащей рукой, которая все движется без остановки сверху-вниз, слева-направо, и снова, снова… Так хочется стать этой белой рукой, этой кадильницей, взмывающей вверх, стелющей над толпой сизый приторно-сладкий дым… А потом, выйдя в черно-белый, мартовский, всклянь раздолбанный проулок, вдруг — с привычной неотвратимостью — стать снова собой, бредущим прочь среди прыскающих в разные стороны старушечьих салопов…

В тот год, когда началась война, я познакомился с евреями, которые никуда не хотели уезжать. Мы пришли с Таней на квартиру одного из них — сквозь строй занесенных снегом пятиэтажек. Нас встретила худенькая молчаливая хозяйка, проводила в гостиную, всю заставленную какой-то продавленной мебелью, где сидел он у стола — прекрасный, со смоляной бородой и сверкающими глазами пророка. Он сидел у стола в окружении трех крохотных детей, копошившихся на грязном ковре — и говорил… Ах, как он говорил! «Господь — огонь пожирающий! — произносил он, и борода тряслась в такт его словам. — Господь да взыщет за грехи наши, ибо ему подвластно все, и суд его — праведен!» В углу горела лампадка; жена, сидя в кресле, штопала носки, а Дух — веял, незримый, ибо сказано: где двое соберутся во имя мое, там и я буду с ними…

Я стал приходить в этот дом, слушать хозяина, спорить с ним. Пару раз он брал меня с собой на службу, и даже дал нательный крестик и нацарапанную на жестянке иконку богоматери. Таня кричала, что разведется со мной, если я поддамся уговорам и крещусь — так ненавистно было ей тогда любое поповство. Если бы она знала в те годы известные строки Гейне о том, что «священник, рав и поп одинаково воняют», то, конечно, цитировала бы мне их денно и нощно… Теперь я понимаю: подсознательно мне хотелось найти решение невыносимой ситуации: если нельзя уехать, то, может быть, слиться с ними — с их животным теплом, затеряться в их просторах, затупить свой ум обволакивающими, как шаманские заклинания, разговорами…

Я не стал одним из них. Не получилось. Наверное, потому что мой Бог оказался другим. Я чувствовал, как он нависает надо мной, огромный и страшный, ревниво следит за мной, не отпускает ни на секунду. Я впал в руки Бога Живого — не милосердного, не прощающего. «Элоим цваот» — «Бог воинств» сказано о Нем в Пятикнижии.

И тогда, чтобы не сойти с ума, последним усилием воли я — разорвал связь… Снял крестик, засунул подальше иконку, перестал общаться с пророком их хрущовской пятиэтажки… И стало снова — безнадежно, укачивающе, бесчувственно-спокойно…

…Он шел вниз и вниз, пока снова не оказался на маленькой площади с ее шестью проулками-ручьями. Свернул за угол дома, вошел в парадное; отрывисто стукнул в дверь… Тея открыла, словно ждала. Встала на пороге, придерживая рукою ночной халат. И под неподвижным взглядом ее темных глаз он сказал: «Я не хотел впутывать тебя в свои дела… Извини, так уж получилось».

Подвинулась, и он шагнул в полутьму, перерезанную желтым лучом, проникавшим из спальни.

— Разбудил тебя?

— Нет. Я читала.

Сел на продавленную тахту.

— Я слышала выстрелы Что-то случилось?

— Да…

Снял шляпу, швырнул на пол.

— Хотел пойти в Старый город. Укрыться в монастыре.

— И почему же не пошел?

Нервно хохотнул.

— Не с чем… Хотел явиться с подарком. А его уже нет.

Развел руками.

— А подарочка-то и нет!

Прошла на кухню. Вернулась со стаканом воды.

— Пей.

— Зачем это?

— Я говорю, пей!

Взял стакан подрагивающими пальцами. Осушил в несколько глотков. Откинулся на спинку дивана. Прикрыл глаза.

Села рядом.

— Так что же произошло?

— Мы хотели совершить акцию… в ресторане «Семирамис»… когда они праздновали свое Рождество… Это там, в Мошаве Яванит… Наверху.

— Да-да… И что? Сорвалось?

— Нас предали!

Разжала его сведенные пальцы, взяла стакан.

— Ты знаешь, кто?

Выпрямился, взглянул в упор.

— Да!.. Но как они узнали и про документ?

Поднялась, поставила стакан на стол.

— И что ты намереваешься делать?

— Не знаю…

Снова села рядом. Положила руку на его плечо.

— Послушай меня… Уезжай. И поскорей. Не надо отвечать ударом на удар.

— Почему?

— Потому что ты устал… Очень устал. Я даже думаю, что все эти игры не для тебя.

— Я не могу вот так просто — уехать…

Повернул к ней погасшее лицо.

— Как я ненавижу этот город! Здесь каждый норовит ударить в спину…

— Это Восток.

— Именно!.. Но ведь есть еще Европа… Правда?

Провела ладонью по его волосам.

— Какой же ты еще маленький!

— Почему?

— Потому, что ты хочешь убежать от самого себя.

— А ты разве не хочешь?

Отдернула руку. Встала. Прошла в спальню. Вернулась с подушкой и пледом. Сложила на диван.

— Отоспись. А завтра видно будет.

— Это вечное завтра, завтра, завтра… Как там у…

— У кого?

Но он уже спал, свесив голову на грудь.

Я не смог дозвониться до нее — ни утром, ни вечером. Обычно она выходила гулять перед сном: делала круг, подолгу отдыхая на расставленных по периметру двора скамейках. Но к девяти она должна была прийти. Я звонил снова и снова — она не отзывалась. Потом начались короткие гудки, словно она без устали разговаривала с кем-то…

Я вызвал такси, и уже через полчаса своим ключом открыл дверь ее квартиры. Было темно.

— Мама! — сказал я, — мама!

И зажег свет.

Она лежала на диване; испуганно смотрела на меня.

— Господи, — выдохнула она. — Как хорошо, что ты приехал! Ничего не понимаю… Ужасная слабость!

На полу рядом с диваном лежала телефонная трубка. Я поднял ее, положил на рычаг. В квартире, как всегда, было прибрано и чисто, и лишь она сама, беспомощно распластавшаяся на съехавшей на бок подушке, нарушала эту чистоту.

— Надо ехать в больницу.

— Ты думаешь?! Может, обойдется?

— Я не могу подвергать тебя риску и оставлять дома на ночь.

— Не знаю… Не знаю… Но у меня нет направления!

— Я уверен, что тебя оставят.

— А я нет!

— Ты просто боишься. Ей-богу, ты ведешь себя как маленький ребенок!

— Ладно… Не сердись…

Я приподнял ее, она опустила ноги. Я принес ей платье из спальни, она сняла халат, кое-как втиснулась в платье, и я расправил его на бедрах и коленях. У нее было гладкое молочно-белое тело женщины, всю жизнь тщательно следившей за собой.

— Лучше бы ты был девочкой.

— Что поделать…

— Должна была родиться девочка… Ей бы сейчас было… да, она была бы моложе тебя… восемь лет… на восемь… да-да!