Цивилизация классической Европы - Пьер Шоню

На первом этапе, в XVII веке, осознание в рамках государства примата интересов общественного здоровья над интересами частными утверждалось во Франции и в Англии раньше, чем в периферийной Европе. В 1720 году приоритет интересов общественного здоровья утверждается вне государства, в сфере международных отношений. Вплоть до того, что заставляет забыть положение Пиренейского договора. Факты подобного забвения свидетельствуют о подлинных революциях, революциях, тихо совершающихся в сознании народов.

Демография XVII века представлялась нам, возможно преувеличенно, демографией спада, определяемой имеющими долговременные последствия провалами от 25-летия к 25-летию — механизм, хорошо известный во Франции XX века, — малочисленных возрастных групп, выкашиваемых смертельной эпидемией или циклической смертью. Хотелось бы сказать, эпидемической или циклической смертью, но глубинная динамика населения в старой демографии, равно как и в демографии новой, определяется скорее поступлениями, иначе говоря, мощными пульсациями рождаемости, нежели катастрофическими пульсациями смертности.

Чтобы обозначить характерные всплески смертности, демографический кризис старого типа, Жан Мёвре в свое время и Пьер Губер не так давно обрисовали почти совершенную модель. Экономика нововременной Европы — можно повторять бесконечно вслед за Эрнестом Лабруссом — это экономика, определяемая доминирующим и сугубо продовольственным аграрным сектором: 85–90 % жителей сельской местности, занятых в производстве, на 80 % продовольственном, обеспечивают (и я утверждаю, это было не так трудно, как о том пишут обычно) пропитанием 15 — максимум 20 % (ценой стольких жертв и в перспективе стольких препятствий росту, как это было в Испании) населения, занятого в перерабатывающей и непроизводственной сферах, и, разумеется, праздных; праздные Старого порядка — это, в сущности, политическая, административная и культурная ветвь нашего непроизводственного сектора. Экономика предельно напряженная. Для нее немыслимы кризисы перепроизводства. Единственными кризисами были кризисы недопроизводства в господствующем продовольственном секторе — зерновом. Эти кризисы в силу недостаточности резервов ставили под вопрос биологическое равновесие населения. В этом отношении следует тут же поставить проблему (поставить не значит решить) географии голода в классической Европе. Существовала Европа эпидемического голода — sertao XVII века, можно сказать, памятуя «Nordeste» Жозуэ Кастро — и Европа голода эндемического с эпидемическими приступами. Европа катастрофической бескормицы и Европа, дурно питавшаяся. Что не исключает катастрофы. Проведенные недавно по призыву Фернана Броделя исследования показывают, что нововременная Европа в целом не является областью недоедания и плохого питания. Англия, Голландия питались замечательно. Франция была на 80 % достаточно питавшейся. И снова именно на окраинах — отдельные районы в периферийной Европе, на востоке и на юге, в многолюдной Испании (Веласкес и даже Мурильо свидетельствуют об этом) — находилась область эндемического голода, бесконечно более опасного, чем голод эпидемический, который поражал на шесть месяцев, на год, на два нормально питавшееся население.

Эта предварительная констатация позволяет разрешить одно из противоречий, над которым бились поколения историков. Циклический кризис старого типа — если повторить ставшую классической формулу Эрнеста Лабрусса, — вызванный метеорологической случайностью определенного масштаба, составлял по метеорологическим причинам примерно десятилетие: значительный дефицит основной сельскохозяйственной продукции, хлебных злаков, возникал раз в каждые 7–8 лет. Независимо от недорода бывало, что циклический кризис вызывал в бедных слоях населения эпидемии, поражавшие и сытых. Раз в каждые 25–30 лет, во время одного из трех циклических кризисов, в среднем бывали совпадения циклического недорода и эпидемии, и это оборачивалось катастрофой. Вспышки чумы 1597–1603 и 1647–1652 годов в Испании представляют собой как раз такой тип. Самостоятельная чума 1676–1685 годов с зимы 1682–1683 года была разбужена на Кастильском плато классическим циклическим бедствием.

Экономико-демографический комплекс кризиса старого типа заслуживает, чтобы на нем остановиться. Первый момент — отступление с XVII века чисто эпидемических кризисов. Они поражают, они опустошают, но после уничтожения чумы, достигнутого во Франции и в успешно развивающейся Европе с 1-й пол. XVII века, а в Испании и менее развитой Европе после 1685 года, они не выходят за рамки ограниченного пространства, ощутимые в крайнем случае в масштабах провинции, как правило, на уровне небольшого края и никогда на уровне территориального государства.

Второй момент: циклический кризис не влек за собой, ipso facto1, катастрофы, предсказываемой и муссируемой два века спустя вчерашней историографией. На парижском курсе хлебных цен 1626–1627,1643,1677,1684 годы не сказались никак.

Третий момент: катастрофа не была национальной, даже если имело место наложение и совпадение. Пьер Губер особенно доказательно высказался по этому последнему аспекту. Его выводы применены к трем четвертям Франции, за исключением средиземноморского побережья, его модель, в общем, приложима ко всей классической Европе.

«Одни только заразные болезни, — пишет Пьер Губер, — не способны объяснить характеризующие демографическую структуру до 1745 года всплески повышенной смертности. Большие и сложные демографические кризисы старого типа имели причиной не одни только худшие эпидемии, но и недороды, голод, экономические кризисы старого типа в их наиболее серьезном, наиболее решительном аспекте: продовольственные социальные кризисы. Во Франции. такие весьма крупные демографические кризисы произошли около 1630 года, между 1648 и 1653 годом, в 1661–1662, в 1693–1694, в 1709–1710, в 1741–1742 годах. Эти даты в точности совпадают с датами крупных экономических кризисов, вызванных значительным циклическим ростом цен на хлеб».

По этому поводу приведем достойный «реальный пример» с лучших страниц антологии французской историографии: «Вот одна семья в Бове, приход Сент-Этьен, в 1693 году: Жан Кокю, саржедел, его жена и три дочери, все четверо прядильщицы, поскольку младшей уже 9 лет. Семья зарабатывает[77] 108 солей в неделю, но съедает самое меньшее 70 фунтов хлеба. Пока ситный хлеб стоит 5 денье за фунт, жизнь обеспечена. При хлебе в 2 соля, потом в 30,32,34 денье за фунт, — как это было в 1649,1654,1662, 1694,1710 годах, — уже нищета. Аграрный кризис почти всегда (а особенно в 1693 году) осложняется кризисом мануфактурным, начинает не хватать работы, а значит, и заработков. Начинаются лишения; может статься, найдется несколько экю, отложенных на черный день; занимают под залог; начинают питаться невесть чем: хлебом из отрубей, вареной крапивой, выкопанным семенным материалом, собранной возле бойни требухой животных; в различных формах распространяется инфекция, затем безденежье, лишения, голод, злокачественные и смертоносные лихорадки. Семья была записана в Бюро бедноты в декабре 1693 года. В марте 1694-го умерла младшая дочь, в мае — старшая и отец. От семьи особо успешной, поскольку все работали, остались вдова и сирота. И всё — из-за цены на хлеб».

Страницы такой силы стоит цитировать. Между тем было бы опасно поддаться эмоциям. Драма семьи Кокю из Бове не столь проста, не столь повсеместна. Разве в Бове не было распределения продовольствия среди бедняков? Пьер Губер высчитал нормы раздачи: они существенно превосходят лагерные пайки военного времени и нормы снабжения населения наиболее пострадавших городов в 1944 году. Смерть была следствием не только истощения, но и эпидемической эстафеты. Искать надо скорее в направлении болезни. В конце концов, Жан Кокю, саржедел, — житель города Бове, исключительно нездорового по причине плохого дренажа и, как правило, загрязненной воды.

Не следует, таким образом, экстраполировать случай саржедела из Бове на крестьянское население. Хлебопашцы, кусочники и даже определенная группа частных поденщиков — мелкие деревенские землевладельцы — не дали бы себе так легко умереть от голода. Невозможно умереть от голода на побережье, занимаясь рыбной ловлей. Не умирают или редко умирают от голода в лесистой местности, менее населенной, чем равнины, не умирают скоро от голода по опушкам лесов. В экономической и социальной структуре Франции по меньшей мере 50–60 % населения не грозило истощение. В Испании риску были подвержены 70–80 % населения, безопасный же сектор, несмотря на беспорядочную щедрость духовенства, не превышал 20–30 %. В Англии и Голландии структурно безопасный сектор, по-видимому, намного превышал 60 %, достигая по меньшей мере 75–80 %. Там еще следовало бы после кропотливых исследований составить карту социальной опасности смерти от голода: от 80 % в бедной периферийной Европе юга и, возможно, востока (?) до 20 % в привилегированной Европе — вследствие терпеливо реализуемых условий будущих изменений роста.