Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

– Игемон, узник доставлен, – прервав мои размышления, доложил караульный, приведший из темницы крепости Антония несчастного узника.

– Хорошо! Можешь идти! – ответил я воину.

– Тебя оставить одного с преступником? – удивился стражник.

– Иди, Вителлий! Если возникнут трудности, я позову тебя!

Легионер тихо удалился, оставив меня наедине с пленником. Я молчал, сидя спиной к узнику. В огромном дворцовом зале стояла полная тишина, и казалось, что никто не посмеет нарушить её, так как даже смоляные факелы вместе с масляными светильниками и те горели с осторожностью, не шипя и не потрескивая как обычно.

В царившем безмолвии голос Назорея под каменными сводами гигантского зала прозвучал глухо:

– Мир дому твоему, прокуратор Иудеи!

У меня, и это было странно, не возникло по отношению к проповеднику чувства недовольства или неприязни за то, что он прервал мои раздумья и первым заговорил со мной. В другое время за такую неучтивость, даже скорее дерзость, можно было бы лишиться головы или получить пару десятком ударов плетями, но в этот раз я не обратил на неё никакого внимания.

«А что ему теперь собственно бояться? Ведь терять-то всё равно нечего, если первосвященник уже приговорил его. Насколько мне известен характер главного жреца и его тестя, то Синедрион наверняка уже собирался!? Не мог сегодня вечером первосвященник не собрать членов Высшего совета, когда у него такая победа, ведь недовольных среди священников было очень много. Теперь же Каиафе есть, чем покрасоваться перед ними», – подумал я, развернувшись всем телом к уже осуждённому пленнику и с откровенным любопытством рассматривая его. Выглядел он, конечно, уставшим и чуть растерянным. Лицо его было в синяках, губы разбиты, а длинные, почти по самые плечи волосы спутаны. На теле сквозь порванную одежду виднелись багровые кровоподтёки. Хотя проповедник бодрился и всячески старался держаться уверенно, но в его глазах метался лёгкий испуг, перемешанный с надеждой. Это состояние пленника не укрылось от моего внимательного взгляда.

Кстати, особой жалости к проповеднику я не испытывал. Даже можно было сказать, что у меня вообще отсутствовало какое-либо чувство снисхождения к нему. Да и кем он был для меня, прокуратора Иудеи, этот нищий голодранец, бродяга, дабы ему сочувствовать? В другое время я и внимания не обратил бы на какого-то безродного иудея, уделом которого было смахивать пыль с моей обуви. А потом мне слишком долго пришлось воевать, проливая свою и чужую кровь, чтобы принимать близко к сердцу страдания каждого пленённого моими воинами противника.

Был ли стоявший нынешней ночью передо мной осуждённый на смерть проповедник моим личным врагом? Конечно же, нет! Он не нарушал римских законов, не грабил, не убивал, не обманывал, не уклонялся от уплаты налогов, но, однако, казнить хотели именно его, и казнить как настоящего разбойника и вора. Вот это меня как раз немного раздражало, ибо было непонятно и абсурдно. Но одновременно с этим я пребывал и в некотором удивлении, даже в лёгком восхищении, поражённый способностями и хитростью первосвященника. Каиафа умудрился так извернуться, что совершенно, казалось бы, обыденное дело превратил в смысл всей своей жизни, а задержание простого проповедника представил как главную победу над страшным и коварным врагом не Иудеи, но Рима. От моих глаз не могло укрыться настойчивое желание Каиафы для своего триумфа отправить на крест, казнь жестокую и мучительную, совершенно невинного человека. Но в то же время главный жрец хотел оказать милость настоящему разбойнику, грабившему и убивавшему людей.

«Да, лихая интрига закручивается! А ведь первосвященник преследует какую-то свою цель. Знает, что римляне казнят рабов на кресте. Вот только зачем ему такая казнь, зачем? У них же жизни лишают совсем по-другому, проще, и камнями», – продолжал я размышлять, сделав вид, что не услышал слов приветствия проповедника, обращённых ко мне. Мне просто хотелось немного понаблюдать за его поведением.

В зале, куда привели Назорея, было достаточно светло от горевших масляных ламп и факелов. Я специально приказал принести побольше огня, ибо всегда любил свет. Мне не нравились безлунные и беззвёздные ночи за их непроглядную, вязкую темноту, ибо под её покровом не возможно было увидеть горизонт, и земля, перемешиваясь с небом, уходила вместе с ним в неизвестность, как бы пропадала в бесконечности времени и пространства, к тому же именно ночью…

– …обычно совершаются самые жуткие злодейства и преступления, – вдруг внезапно вмешался в мои мысли осуждённый проповедник и закончил их, высказав вслух. Он недолго помолчал и затем продолжил, – да, очень хорошо, что существует день, когда свет приходит на смену ночи. Так будет всегда. Всему своё время. Всё меняется в мире, что-то приходит и затем уходит, но только земля пребывает вовеки…

Я внимательно посмотрел на несчастного узника, уже во второй раз посмевшего не только первым заговорить со мной, но и, абсолютно правильно угадав мои мысли, потом продолжить их. Меня не удивило это, ибо я хорошо знал о его удивительных способностях, не один раз прочитав о них в доносах своих тайных осведомителей, добровольных соглядатаев и слышать от явных недоброжелателей Галилеянина.

– Если ты, иудей, такой ясновидец, что угадываешь мысли, то, сможешь ли предвидеть, какая судьба ожидает тебя завтра поутру? – с напущенной строгостью спросил я проповедника, совершенно не испытывая к нему никакой неприязни.

– Не думаю, что смогу легко отделаться от Синедриона. Не таков первосвященник Каиафа, чтобы отпускать своих врагов. Самое худшее, что меня может ожидать, так это побитие камнями. Вполне, вероятно, что первосвященник захочет повесить всех осуждённых, хотя сомнительно, ибо иудеи противники нетрадиционных казней, считая их нечестивыми и недостойными правоверного еврея, – проговорил пленник, еле-еле шевеля своими разбитыми губами, и поэтому ответ его прозвучал очень тихо.

«Надо же какая безмятежность и наивность, – усмехнулся я про себя. Мне даже показалось, что он не понимает всей серьёзности своего положения, весьма бедственного, если не трагического».

– Нет! Не повесят тебя и не побьют камнями. Ты ошибаешься. Тебя, Назорей, ожидает смерть жуткая и лютая, на лёгкую и быструю даже не надейся. Завидовать будешь висельникам, так как они умирают мгновенно, а тебе уготована казнь медленная и долгая, а оттого и мучительная. Что если завтра Синедрион приговорит, например, распять тебя? А!?

Услышав мои последние слова, он вздрогнул и пристально посмотрел на меня своими широко открытыми синими глазами. Я выдержал этот взгляд, не отвёл в сторону свои глаза, внимательно всматриваясь в того, кого завтрашним ранним утром поведут на мучительную казнь и долгую смерть, приговорив к ней ещё задолго до суда. Даже спустя многие годы, вспоминая ту нашу ночную встречу, именно её, а не в претории, я так и не смог забыть пронзительный взгляд проповедника, в котором испуг уступил вдруг место уверенности. Вот только в чём заключалась та уверенность, мне не суждено было тогда понять.

Да, определённо, самообладанию Галилеянина стоило позавидовать. Он быстро взял себя в руки. Прошло всего лишь несколько секунд, и пленник выглядел абсолютно спокойным. По глазам Назорея я увидел, что его первый страх уже прошёл. Оно и понятно, ведь ему нужно было привыкать к своей незавидной участи, что он и старался делать. Хотя, по появившейся небольшой бледности на его щеках, мне стало вполне очевидно, что мысль о предстоящем приговоре всё-таки напугала Назорея, ибо рассчитывал он, конечно же, в тайне души своей, на помилование и на то, что судьба пронесёт мимо него горькую чащу небытия. И ничего удивительного в том не было. Ведь никто и никогда не думает о своей скорой смерти, особенно, когда человек молод, полон сил и считает, что вся его жизнь ещё впереди. Так приблизительно размышлял и несчастный пленник, стоявший передо мной. И этим своим поведением он даже вызвал моё искреннее уважение и мимолётное сострадание, которое, внезапно появившись, так же быстро и прошло.

Мы молчали, изучая друг друга. Пауза затянулась. Я не торопился возобновлять разговор, так как мне хотелось более тщательно разглядеть внешность осуждённого пленника. Ничего необычного в его облике, что указывало бы на обладание им каких-то выдающихся способностей, присущих великому проповеднику, или врачевателю, или пророку, или ещё кому, явно не обнаруживалось. Я увидел перед собой вполне обыкновенного молодого высокого, одного со мной роста мужчину с крепким тренированным телом и сильными руками. Внешне он скорее был похож на вышедшего с арены цирка после тяжёлого поединка с диким зверем гладиатора, раненого и уставшего. Пленник совершенно не напоминал робкого смиренного ягнёнка, но более походил на матёрого волка. Назорей смотрел на меня открыто и смело, можно было бы даже сказать, чуть вызывающе.